Всякая нештатная ситуация на выступлении знаменитого человека — блаженство для журналиста и экзамен для выступающего. Зал напряженно ждёт: как-то он сейчас вывернется, подтвердит ли свое реноме или спасует, отступит перед агрессией. На моей памяти — один блестящий выверт. 1985 год, концерт Розенбаума в тогда ещё горьковском Дворце спорта. Объявляется следующая песня, и вдруг из зала — пьяный выкрик: «Гоп-стоп» давай!» Следует трёхсекундная пауза, после чего Александр Яковлевич парирует: «Дают в другом месте…» Для восемьдесят пятого — весьма смело.
К середине вечера Губерману, пионеру советской неподцензурной поэзии, отбывшему срок и ссылку за самиздат, пришла записка с четверостишием: «Ты смеёшься над евреями, хотя сам давно еврей. Не считай ты нас плебеями, свою жопу пожалей». На предложение изложить все свои претензии со сцены аноним не отозвался, хотя поэт гарантировал ему полную безопасность. И тогда звучит добродушное резюме: «У нас в лагере такие быстро садились за первый стол для педерастов». Зал взрывается аплодисментами.
Одно из аншлаговых выступлений Игоря Губермана в Нижнем странным образом совпало с шестилетием российской налоговой полиции, о чём напомнила одна из повеселивших зал записок. Поэт немедленно отреагировал: «У нас в Иерусалиме есть знаменитая Стена плача, куда едут со всего мира. Приезжает грузинский еврей, в аэропорту садится в такси и говорит: вези меня, дорогой; говорят, у вас есть место, где все плачут. Водитель привёз его в налоговую полицию».
На концерте Игорь Миронович «завывал стишки» старые и новые, срывал овации и демонстрировал завидное для 62 лет физическое и душевное здоровье. Природа его обаяния непостижима; порой непонятно, аплодируют люди меткому четырёхстрочному «гарику» или же восторгаются тем магическим блеском в глазах, который и делает мужчину Мужчиной — независимо от возраста. В конце концов, не каждому поэту шлют записки типа: «Я хочу провести с Вами такую ночь, чтобы небесам стало жарко, чертям тошно, и я хоть ненадолго забыла, что я — педагог». Рецепт пребывания в такой форме прост: не соблюдать режим дня, курить, пить, гулять, никакой диеты и как можно меньше задумываться о здоровье, — именно из таких дум, по Губерману, проистекают все болезни.
У Омара Хайяма Губерман почерпнул ту органично-панибратскую манеру обращения к Всевышнему, что придаёт особое очарование отдельным «гарикам». Сегодняшний квазирелигиозный подъём в России, по мнению поэта, гораздо более огорчителен для Бога, ибо связан если не с модой, то с хаотическими попытками формирования новой идеологии.
Парадокс: израильтянин Губерман заявляет, что совершенно не мучим ностальгией («ностальгия — удел уезжавших из совершенно другой России») и ему всё равно, в чьей земле лежать; меж тем Россия, её путь и судьбы всплывают во всё новых и новых «еврейских дацзыбао». Похоже, правы те, кто ещё в советские времена окрестил Израиль шестнадцатой республикой. Во всяком случае, речевой культуре и языковому чутью поэта могут (и должны) позавидовать многие из озадаченных обустройством нашего Отечества, — ибо не из языка ли прежде всего проистекает пресловутое русское сознание? В этом смысле Губерман давно признан в читательских массах современным классиком, а кое-кто всерьёз полагает, что его давно уже нет в живых. Ведь очень многое из того, что мы привыкли считать «русским народным-блатным-хороводным», принадлежит его перу.
Конечно, в России ему писалось лучше, острее, злее. Игорь Миронович не проводит черты между сибирским лагерем, где отбывал «политический» срок, и «лагерем мира и социализма» в целом. Он согласен с тем, что истинное искусство рождается в неволе, под прессом, а свобода оказывается для него гибельной, и современная ситуация эту теорию подтверждает. Однако же тезис о гибели российской культуры русский поэт Губерман отрицает, причём в непечатной форме. «Она же булькает, тикает и пузырится! В куче городов десятки театров возникают, после работы люди репетируют…» Сам Губерман — профессионал в западном понимании, он живет стихами в буквальном, экономическом смысле, кормит семью, и творческие муки из-за того, что «всё разрешено», здесь были бы неуместны. К счастью, он их никогда не испытывает. Жизнь изобилует материалом.
Рассеянный, несобранный и праздный,
Газеты я с утра смотрю за чаем.
Политика — предмет настолько грязный,
Что мы её прохвостам поручаем.
* * *
Хотя политики навряд
Имеют навык театральный,
Но все так сочно говорят,
Как будто секс творят оральный.
* * *
Могу всегда сказать я честно,
Что безусловный патриот.
Я всюду думаю про место,
Откуда вышел мой народ.
* * *
К лести, комплиментам и успехам
(Сладостным ручьём они вливаются)
Если относиться не со смехом —
Важные отверстия слипаются.
* * *
Господь со мной играет ловко,
А я над ним слегка шучу.
По вкусу мне моя верёвка —
Вот я ногами и сучу.
Добавить комментарий