Наша публикация “За что христиане сатану распяли” (см. “ГТ” № 1 за текущий год) вызвала, скажем не кривя душой, вполне ожиданный резонанс. Напомним, что под таким заголовком мы предложили Вашему вниманию беседу нашего корреспондента с лидером так называемой “секты печальных сатанистов”. Не все нас поняли правильно… Однако памятуя о том, что заниматься самотолкованием — дурной тон, мы обратились с просьбой прокомментировать беседу к священнику Староярмарочного собора отцу Владимиру СОЛОВЬЕВУ, а также к известному нижегородскому поэту, публицисту, тележурналисту и общественному деятелю Игорю Валентиновичу ЧУРДАЛЁВУ.
Я полагаю, что сатана в данной композиции — совершенно лишний. Это кружок людей, оказавшихся вне пресловутой “активной жизненной позиции”, и я их за это не сужу. Им порознь одиноко, они собираются вместе поговорить, чайку попить. Потом, конечно, можно присесть и произнести: “Случилось, что случилось”, “Пусть будет, как будет”, ну и т.д. Меня это совершенно не удивляет. Дьявол здесь — как крестик в орнаменте, который можно ставить, а можно не ставить.
Я определяю дьявола, сатану как эвфемизм[1] понятия “энтропия”[2]. Можно, конечно, по-климовски[3] толковать его как вырождение, но это лишь часть общей картины, осколок большого взрыва.
Человек, апеллирующий к сатане, на самом деле нуждается в оправдании неких своих деяний, не находящих позитивной оценки с нашей стороны. Ему нужен повод, чтобы нарушить существующие нравственные законы, чтобы его деяние примирилось с его же собственным нутром. Кроме того, ему нужна оценка со стороны других, что он не без правил, что он куда-то вписан. И тогда он может с пафосом объяснить, когда его будут сжигать на костре или судить за изнасилование несовершеннолетней, что это не потому, что он человек рухнувший или разложившийся, а потому, что он служил сатане!
Но есть и еще ряд людей, в которых “сатанизм” сопряжен с отсутствием внутренней жертвы, с отсутствием любви, силы, сочувствия. Для них культура не придумала никакого идеального Бога. У Воннегута[4] в одном из произведений упоминается религия как культ Бога, абсолютно равнодушного ко всему, как бы не существующего вообще, и вместе с тем существующего неоспоримо. И вот это отсутствие силы, любви… хотя бы любви к деньгам, любви к злу — это тоже в природе человеческой. И призывать в этом случае “грустного” дьявола, дьявола-бездельника — в этом есть нечто новое, нечто, вызывающее добрую и, видит Бог, сочувственную улыбку.
Сатана для нас существует, как культурный символ, которому Орлов и Амфитеатров посвятили книгу “История сношений человека с дьяволом”. Понятие это в разные времена использовалось для совершенно различных нужд. Скажем, дьявол, педалируемый[5] в темнейшие времена Средневековья, имел значение некоего врага, поиски которого всегда объявляются государственной машиной для оправдания крайнего ужесточения режима. Пока есть дьявол, можно всех казнить, жечь и держать в состоянии перманентной[6] истерики. Это значение периодически возникало, но никогда не было единственным. Другое его значение экстраполировалось[7] сугубо на нравственные процессы внутри человека и его романтически-личные отношения с государственной машиной. Этот “дьявол-романтик”, в общем, вызывает сочувствие, поскольку противостоит машине, этакий байронический[8] тип, стоящий на утесе и вперяющий взгляд в загадочные дали вместо того, чтобы служить престолу…
Для меня дьявол — дурное начало, не обладающее никакой собственной волей. Это энтропия, сопротивление созиданию во всех его проявлениях. Далее можно сколь угодно это олицетворять. Можно верить, что это некий центр мирового заговора с князем тьмы посреди подвала, можно полагать, что это мировой закон антитворчества, антидобра.
Что касается эсхатологических[9] конструкций, то не было года в истории человечества, когда желающие того не видели бы весь комплекс явлений, предвещающих конец света на следующий год. В этом плане конец света существует как предвестие конца света.
Дьявол, о котором идет речь в данной беседе, является, на мой взгляд, богом душевно слабых. Первое мое ощущение — это сострадание. Либо человек идет путем сильных (но я ничего ницшеанского[10] в это не вкладываю), либо, будучи слабым в собственной оценке, стоит перед миром на коленях. Я ощущаю себя приверженцем христианской концепции исключительной требовательности к человеку. Это достаточно жесткое требование от человека деятельности либо кармической[11], либо духовной. Понятие отчаяния — смертный грех, с точки зрения христианства. То же касается пустоты, бездеятельности, конформности[12]. Слабый человек будет искать для себя любые ниши: дьявола, алкоголь — какая разница?
В общем-то, пришествие сатаны сегодня в этот мир — это его личное дело. Если он попадется у меня на пути, то либо я буду с ним враждовать, задвигать его, убирать, либо он немедленно меня раздавит, чего я на сорок пятом году жизни не очень-то и боюсь. Во мне ничто не поколеблется: ни моя любовь, ни мои убеждения, ни комплекс ценностей. Ну грустно, конечно, если он не даст мне дожить, что-то мне изгадит, но я ему тоже постараюсь изгадить.
Мне безразлично, какая сила называется словом “дьявол”; в моем понимании, это сила, лишенная творческого, созидательного духа. Я ее всегда узнаю по печати бездарности. Где бездарность — там ночевал дьявол. Я ее не боюсь, я ее насквозь вижу, как бы она ни рядилась. Будь это ложь, или вторичность, или кража, — это дьявол. И если я так его вижу, то он мне просто-напросто неинтересен, я от него зеваю.
Может случиться так, что мы все погибли. Это ужасно, но если это неотвратимо — ничего не поделаешь, а если отвратимо — значит, мы будем это отвращать. Это во мне вызывает сугубо методологический интерес в плане устранения со своего пути.
И если дьявол родит то, чему на самом деле можно служить, то это будет уже не дьявол. Или тот же дьявол байронического типа, который каноническому дьяволу абсолютно противоположен. Я не являюсь каноническим, конфессионально[13] верующим человеком. Но к канону я отношусь как к огромной исторической, я бы сказал — палеографической[14] культурной ценности, как к истории человеческого сознания. И когда вульгарный атеист начинает пинать Писание, скажем, за неправдоподобность размеров ковчега, мне этот человек смешон и неприятен: он не уважает историю сознания, историю сказки, историю мифов, а для меня это и есть — Бог. Я не нуждаюсь в конкретном дедушке, который выше меня. Скажем, Бог Ветхого Завета и Бог Нового Завета — для меня это два антагонистических[15] существа. Но без Ветхого Завета немыслим Христос и неясен путь человечества, который привел его к этому культурному и духовному взрыву, ставшему прозрением, которое, в моем понимании, совершенно не нуждается ни в какой потусторонней сакральной[16] окраске. Для меня это и есть Божественное Чудо. Я не вижу ничего унижающего в том, что автор этого явления — человек. Творческий импульс для меня и есть Бог. Но несть пророка в Отечестве своем, и человек нуждается в определенной подпорке. Не “я придумал”, а “Именем Пославшего мя” действую. Удобнее и практичнее было вести себя так в определенный момент истории.
Все в каком-то смысле существует в окультуренном сознании человека. И если бы не было математических открытий и фигур, то мир просто был бы стохастически[17] размазан. Но мы видим форму, видим количество, видим различные категории, которые мгновенно осмысляем, потому что математика их открыла. Также есть и духовная высшая математика, с помощью которой мы можем запараллелить предсказанное и происходящее. Здесь я не жду буквальных пророчеств. Это не значит, что я в них не верю. Но это значит, что я не вижу принципиальной важности в количестве глаз на теле зверя, поскольку духовное содержание сказанного мне важнее, как и возможность экстраполировать его более условно. И когда люди все-таки ищут конкретного подхода, как на баптистских листовочках, раздаваемых американцами, это вызывает то же легкое сочувствие и ироническую, незлобную усмешку. Это перегиб бедных духом, которым нужна смешная картинка.
Мне же от того страшного и дурного, что происходит в мире, не становится страшнее. Никакого дьявола я не испугаюсь, потому что видел в этой жизни все, что можно увидеть.
Судьба нашей страны в течение последних восьми десятилетий суть одно из явлений, которые культурно развитой ум может уподобить концу света. На самом деле здесь нет никакого конца, и я верю, что все эти катастрофические процессы далеко не полностью вытравили подлинную религиозность и духовность внутри остатков народа. Во всяком случае, многие народы, которые начетнически религиозны, абсолютно ничем нас не превосходят. Также могу утверждать, что эти процессы, несмотря на весь их ужас, выполнили, как ни кощунственно это звучит, важнейшую задачу. Если бы их не было, нам бы пришлось еще тысячу-другую лет догонять те страны, где государственность существует тысячи лет, а не шестьсот, как у нас, догонять буквально год за годом. И именно этим национальным опытом мы в большей степени защищены от натуралистического понимания дьявола. Будь на нем хоть восемь рогов — ну и что? Видали мы… Мы пуганые — смертями, истреблением, огнем, водой. И придумать для нас нечто ужасающее — у, у, у! — тяжело.
Дьявол, который на самом деле есть в России, в умах образованщины, — это дьявол климовский. Образ мракобесного климовского пошиба. Климов — человек действующий, потому что проблемы, им поставленные, реальны. А вот следствия, доводящие эти проблемы до абсолютного абсурда, наводят на мысль, что если бы реально существовал Легион и легионеры, то Климов, разумеется, был бы ими нанят, чтобы все это написать. Это то же самое, как если бы Ньютон вывел из закона всемирного тяготения какой-нибудь совершенный бред, тормозящий науку. Творения Климова я считаю не просто спорными, а находящимися ниже всякого рассмотрения. Не тот уровень разговора. Масскультура.
Сообщество, описанное в публикации “За что христиане сатану распяли?”, создано для ухода от необходимости встречаться с мотивами, которые побуждают людей искать истину. Для них и Климов хорош: дескать, ну вот, и мы вырожденцы, и у нас есть еврейская кровь, и мы подвержены сексуальным и моральным аберрациям[18], но вы нас за это не судите, потому что вырождение все равно идет, а мы тихо сидим и его пережидаем. Честно говоря, это не вызывает у меня абсолютно никакого раздражения и абсолютно никакого интереса. Мне интересно, что сделано. Если представить себе, что существует некая сатанистская секта, делающая нечто активно негодное, злое, плохое, но тем не менее остроумное и с определенным трудом задуманное, — это вызывает интерес. По-новому сконструированное мрачное оружие, способы растления и ограбления других, — да, это плохо, с этим надо бороться; но я не без интереса отношусь к устройству станка для печатания фальшивых денег, если он сделан круто, или к технологии какого-нибудь безумца, разлагающего души при помощи гипноза. Все это — достижения мозговой деятельности. Здесь же и идеология дьявола вполне уместна. А вот в этом тихом, благостном, пассивном кружке, где дьявол, как я уже говорил, — довольно излишний орнамент крестиком, всего этого не происходит. Но это мило, и в этом есть что-то очень нижегородски-провинциальное, из эпохи Клима Самгина. Если людям так легче, то пусть. Хотя недостаточно критичный молодой человек в таком сообществе может, как сказали бы в эпоху коммунистического морализаторства, “заразиться бациллой пессимизма”. С другой стороны, если у него не хватает мозгов, характера, любви и веселья — он будет заражен. Если хватает — то нет. Потому что девушки красивые, и работы много. Потому что жизнь — она идет, вне зависимости от дьяволов всех мастей. Она идет, пока остается хотя бы один живой человек. Для него весь мир будет стоять на тех же нормальных христианских законах. Ему будет так же весело, интересно, любовно, в той же цене будет дружба и прочие вечные ценности. Их ничто никогда не поколеблет.
Человек, который не может заработать внутри условных законов и отношений, начинает воровать и грабить, но и ему нужны законы, воровская “демонологическая” идеология и, может быть, даже наколка с дьяволом на плече. А на другом плече в то же время может быть наколка с Богом. Это каша, в которой нет глубинного смысла. Вот и наши “сатанисты” утверждают: многие наши приверженцы, сами того не знающие, ходят в церковь, и мы тоже можем зайти. Ведь нету определенки-то никакой. Часть людей с абсолютно той же идеологией на самом деле ходит в церковь и не нуждается ни в каких собраниях. Вяло так ходит. На самом деле она не нуждается ни в какой вере — ни в Бога, ни в черта.
В настоящее время, безусловно, ведется целенаправленное оглупление, оболванивание людей, обращение их в отчаявшихся и беспомощных, зомбированных[19] субъектов, послушных примитивной системе, диктующей сверху. Но дьявол тут совершенно ни при чем.
Трудно вставать по утрам, жить и работать. Трудно любить другого вместо того, чтобы ждать любви к себе. Нужно много лет и много сил потратить, чтобы понять: нет другого счастья. В Писании опять же сказано: “Боящийся несовершенен в любви”. Страх — это плод маленькой Любви и маленькой Веры. Когда человек любит, он непобедим. Любит женщину, дело, мир, птичек, Бога, природу… новые ботинки. У него существуют трудности и неприятности, его можно замучить, растоптать, довести до безумия, уничтожить физически — но не победить.
В секте собрались интеллигентные люди, ее лидер — врач. Да Бог знает: если бы врачу платили хотя бы не так, как нужно, а вдвое больше, чем сегодня, — я абсолютно уверен, — появление такой секты было бы невозможно. В ларек ему не хочется, дрова пилить тоже, да и обидно — врач все-таки! И он реализуется подобным образом.
В борьбе с духовными искушениями есть набор простеньких ингредиентов. Это многовековой опыт предшественников, испробованный на личной шкуре и мною.
Рецепт первый. Нет явлений и моментов, когда оправданно отсутствие доброй иронии и усмешки. Находясь в состоянии клинической смерти, многие из описанных в книге Моуди[20] пациентов, влетая в пресловутый туннель, ощущали добрую Божью усмешку, снисходительную и в то же время отечески добрую. И когда я понял, что у этого Бога есть добрая улыбка, это стало для меня настолько близко и убедительно, что я в такого Бога захотел поверить.
Рецепт второй. Работа. Не подневольная, не первая попавшаяся, но дело жизни. К этому ощущению приходишь не сразу. Но когда приходишь, “садишься” на него, как на иглу. И больше без этого наркотика уже не живешь.
А “печальные сатанисты” пусть продолжают печалить друг друга.
Записал Дмитрий КРЮКОВ
[1] Эвфемизм — слово, употребляемое вместо другого, произнесение которого нежелательно.
[2] Энтропия — здесь: беспорядок, бессистемность, хаос.
[3] Климов Григорий — писатель, автор книг “Имя им — Легион”, “Протоколы советских мудрецов”, в которых доказывает существование дьявола в виде процесса дегенерации (вырождения).
[4] Воннегут Курт — современный американский писатель.
[5] Педалировать — здесь: активно использовать.
[6] Перманентный — непрерывный.
[7] Экстраполироваться — здесь: распространяться.
[8] Байрон Джордж Гордон — английский поэт-романтик начала XIX века, духовный предтеча М.Ю.Лермонтова.
[9] Эсхатология — учение о конце света.
[10] Ницше Фридрих — немецкий философ конца ХIХ века, автор теории “сверхчеловека”.
[11] Карма — осознанная либо неосознанная обязанность искупления прошлых и будущих грехов.
[12] Конформность — свойство личности максимально соответствовать своему окружению.
[13] Конфессия — конкретное вероисповедание.
[14] Палеография — наука о древности.
[15] Антагонизм — противостояние, непримиримое противоречие.
[16] Сакральный — священный, освященный традицией либо временем.
[17] Стохастика — неопределенная вероятностность.
[18] Аберрация — искажение, отклонение.
[19] Зомби — человек, запрограммированный на безотчетное исполнение чужой воли.
[20] Моуди Реймонд — американский врач и писатель, автор книги “Жизнь после смерти”, где описаны переживания людей, перенесших клиническую смерть.
Добавить комментарий