Владимира Семаго совершенно не беспокоит, что каждое его слово может быть использовано против него
Владимир Владимирович Семаго родился 10 января 1947 года в Манчжурии в семье офицера. Окончил Московский инженерно-строительный институт (специальности: градостроительство, спецсооружения, промышленно-гражданское строительство и теплоэлектровентиляция) и Академию внешней торговли. 15 лет проработал на стройках страны в качестве прораба, мастера, начальника участка; в Государственном комитете СССР по иностранному туризму (отдел строительства гостиниц); в Государственном комитете СССР по науке и технике (главный инженер по строительству объектов). Создатель первого частно-государственного совместного предприятия «Московский коммерческий клуб». Член Национального банковского совета при Центральном Банке РФ. Председатель правления «Росбизнесбанка». Член КПСС-КПРФ с 1977 года. Депутат Государственной Думы двух последних созывов (комитет по делам семьи, женщин и молодёжи, комитет по регламенту). В 1996 году создал и возглавил думскую комиссию по борьбе с коррупцией. Женат с 1977 года. Сыну 13 лет.
— Владимир Владимирович, первое, что бросается в глаза при общении с вами, — яркая, грамотная речь, выдающая человека с филологическими наклонностями…
— На самом деле это определённый минус, дающий повод для упрёков в псевдоинтеллигентности. Вот Лебедев — нормальный парень такой, от сохи. А Семаго, скажут, слишком книжный. При очень неинтеллигентном образе действия. Ведь интеллигент строит свою жизнь, не причиняя неудобств другим. А я, когда вижу, что тварь какая-то стоит перед глазами, обязательно скажу, что это тварь, и постараюсь сделать, чтобы её не было. «Чистые» интеллигенты в России исторически пассивны — это их беда. И, может быть, моё появление на политической сцене Нижнего Новгорода продиктовано ещё и стремлением избавить людей от традиционного клише: «интеллигенция — дерьмо». Интеллигенция сегодня должна взять на себя очень серьёзную ответственность. И если её представители будут чересчур увлекаться какими-то парадоксальными вещами, то неизбежно придут к образу Явлинского — язвительного интеллектуала с блестящим мыслительным аппаратом, но при этом абсолютно неконструктивного. А я очень прагматичный человек.
— Прагматизм и сблизил вас с Андреем Анатольевичем Климентьевым?
— Я не случайно определяю Климентьева как очень жёсткую конструкцию. Суть его конфликта с нижегородской властью заключается в том, что он фактически узурпировал власть в Нижнем Новгороде, давил всех подряд, в том числе и Немцова. И во многом конфликт Немцова и Климентьева спровоцирован именно последним, потому что он додавил бедного Борька, и Борёк, как панацею, ощутил рядом с собой близкого по духу Бревнова, с которым вместе они и стали выступать против Климентьева. Андрей, когда начинает общаться с человеком, обязательно пытается его ломать, и наши отношения тоже создавались очень сложно. Ведь я входил в навашинский процесс как защитник Кислякова, и значит, в схеме сближения изначально была заложена некая дистанция. Не потому, что я сомневался в его нравственных качествах (я до сих пор глубоко убеждён, что Немцов и Бревнов — жулики, на которых пробы ставить негде, а Андрюха — гениальный человек в плане создания схемы зарабатывания денег). Но я очень тяжело воспринимаю любое давление на себя. И не случайно в официальном заявлении Климентьева говорится: «Я просил Владимира Семаго баллотироваться на пост мэра». Это очень несвойственно Андрею. Ему гораздо проще сказать: «Да я тут замутил одну комбинацию и Семагу послал…»
— Очевидно, он стал жертвой таких обстоятельств, при которых ему пришлось пойти на компромисс…
— В определённой степени — да, конечно. Даже Андрей, при всей его жёсткости и прагматичности, не мог предположить, до какого цинизма дойдёт власть. Он-то наивно думал, что докажет, насколько он интересен как общественная фигура, что власть скажет: «Надо же, какого человека мы угнетали! А ведь мы этому дураку Немцову верили!» Нет, ничего не вышло, потому что Андрюха — это человек, разрушающий структурную систему данной власти. Он никогда не станет приемлемым для этой власти, так же как и я. Поэтому нужна другая власть. Демократическая — без кавычек. Мы живём в дремучем лесу, по которому надо идти много сотен вёрст, и только где-то вдалеке, на опушке, будет написано слово «демократия», причём вот такими малюсенькими буквами. А то, что написано сейчас, буквами аршинными — это гигантское увеличение, эффект blow-up, оптический обман.
— А вам, как человеку стороннему, этот обман особенно заметен?
— Понимаю, куда вы клоните. Почему я не приемлю кличку «московский»? Да потому, что много поездил по всей стране — Сызрань, Куйбышев, Пенза, Казахстан, Воронеж. Вот когда папа мой освобождал Варшаву, то ведь никто его не спрашивал: «Владимир Леонидович, а вы местный?» Да и Берлин брали отнюдь не немцы, а ребята из Горького, из Рязани, из Пензы.
— И в своём сегодняшнем намерении вы усматриваете некую кармическую аналогию?
— Обстоятельства вынуждают меня быть там, где тяжело. Будет в Нижнем все хорошо — соберу вещи и уеду. У меня в Москве квартира — 240 метров плюс загородный дом. Легко ли всё это бросить и уехать в Нижний Новгород, где всё придётся начинать с достаточно низкой стартовой позиции? Особенно если знать мою жену. Один из ваших коллег написал, что проблема Семаго заключается не в том, что он существует, а в том, что он существует рядом с одной из красивейших женщин Европы… Кстати, для меня семья всегда на первом месте, а Родина — на втором, потому что Родина — там, где моя семья. И если бы для каждого семья была номером один, то в конечном итоге наша Родина была бы счастлива.
— А почему именно вы решили осчастливить именно Нижний Новгород?
— Потому что сегодня Нижний Новгород накормил кадрами половину правительства. Значит, есть потенциал у города, есть возможности — но ничего не двигается. Так почему бы мне, человеку, обладающему концептуальным мышлением, не попытаться изменить эту ситуацию? Это, конечно, не взятие Берлина, но всё же… И когда говорят: а-а, Семаге это нужно, чтобы потом пройти в губернаторы, то можно подумать, что если я два года буду валяться пьяный где-нибудь под забором в качестве мэра, то автоматически через два года мне скажут: ну, хорош, вот здесь полежал, а теперь дуй в губернаторы. Конечно же, чушь. Работа мэра, губернатора — это титанический труд. Но если Бориса Ефимовича можно сравнить с катализатором, который «кипятил» ситуацию, причём бесцельно, то моя задача — энергию, выделенную в результате кипячения, направить в нужное русло. Ведь Немцов избаловал Нижний доступностью собственной персоны и прочими внешними атрибутами демократии. Между тем в его деятельности было очень много скрытого авторитаризма и волюнтаристских решений, граничащих с преступлением, но тогда никто этого всерьёз не оценивал. Я называю это комплексом Кеннеди — нельзя слишком рано входить в ответственную власть. Борьку бы погулять, пошалить, «замутить»… Вот Кириенко — тот другой; он лет пять назад уже был готов к серьёзной работе.
— Как вас вообще занесло в Нижний?
— Совершенно фатально. Первый раз меня попросили «пошуметь» во время губернаторских выборов 1997 года. Причём ехал со сложными чувствами, потому что для меня Горький ассоциировался с дымными заводами, с мрачным закрытым оборонным городом. И когда я приехал, всё увиденное меня настолько поразило… Я вообще такой романтический прагматик, и я вдруг понял, как многое от меня уходит из-за давления ложных стереотипов. Мне так здесь понравилось, что я про себя отметил: вот город, в котором я бы с удовольствием существовал.
Тема Нижнего Новгорода вновь возникла через пару месяцев уже в Москве, когда ко мне как председателю комиссии по борьбе с коррупцией обратились ЛДПР и Климентьев с просьбой взять на рассмотрение навашинское дело. Я счёл это серьёзным материалом, особенно на фоне неоднозначности фигуры Немцова, и в сентябре выехал в Нижний. Первым делом я обратился к губернатору Склярову, ожидая от него позиции радетеля интересов области, а получил в качестве собеседника чиновника, который не собирается создавать себе проблем. Его фраза: «Мы не можем вам ничего нового дать, все материалы в суде» была воспринята мною буквально. Я вошёл в процесс как общественный защитник. Дальнейшее вам известно.
— Нравственной дисциплиной, что пронизывает ваши суждения, вы наверняка обязаны тому специфическому укладу, который царит в семьях военнослужащих?
— Конечно. Когда я только начинал свою политическую карьеру, мне звонили совершенно незнакомые люди и спрашивали: «Скажите, пожалуйста, Владимир Леонидович — ваш отец?» И у меня внутри всё замирало. Видимо, возникла некая сцепка нравственного долга — того, который довлел над отцом, и того, который в определённой степени перешёл ко мне и — я надеюсь — перейдёт к моему сыну.
— Однако, как пионеру кооперативного движения, вам скорее всего приходилось идти поперёк собственных моральных установок — давать взятки, например?
— Нет. В те времена — восемьдесят шестой, восемьдесят седьмой годы — взятки давать было некому. Развитие кооперативов было директивной линией руководства страны. А вот уже в 1990-м без денег вообще никуда влезть было нельзя. Я сделал, может быть, не совсем деликатный, но оправдывающий меня ход: я не давал взяток сам, а поручал урегулировать эти вопросы своим подчинённым. Ну не получается; в рыло дать могу, а взятку — ну никак. Хотя я считаю себя благодарным человеком и всегда, если бываю в каких-то заведениях, стараюсь оставить на столе небольшие деньги за обслуживание. Если у тебя есть деньги — почему бы не дать?
— Кстати, о заведениях. Что представлял из себя ваш Московский коммерческий клуб?
— Поскольку перестройка в конце восьмидесятых ассоциировалась с приходом огромного количества иностранных компаний, в условиях открытого общества нужны были гнёзда для развития взаимоотношений, а также и новые места для нового союзного истеблишмента. Это был первый настоящий клуб в Советском Союзе — если, конечно, не считать клубов железнодорожников или работников химической промышленности. Клуб в английском понимании этого слова — с членскими взносами, с определёнными ритуалами, с правилами приёма. Достаточно сказать, что почётными членами моего клуба было всё тогдашнее правительство СССР. За девять лет существования клуба в нём отсутствовали только два человека — Горбачёв и Ельцин. Ельцина не пущу, а Горбачёв в любой момент может приехать.
— Так вот где нарабатывались ваши личные контакты с сильными мира сего!
— Конечно. Более того, моя возможность свободно общаться с любым из представителей действующей власти — результат длительной работы. Помните движение «Демократические реформы» — Шеварднадзе, Яковлев, Попов? Они же у меня собирались! Клуб Николая Иваныча Рыжкова — там же, на базе нашего. В этом, по моему мнению, и заключается развитие демократических отношений между людьми. Мы недаром вгрохали в это заведение три миллиона долларов — весьма немалые деньги по тем временам.
— Это были кредитные средства?
— Да, и частично средства Госкоминтуриста. Однажды, в 1990 году, через три месяца после открытия клуба, когда я был неимоверно горд созданным, появляются два визитёра: куратор из Госкомитета и с ним какой-то мужик. Я показываю им клуб, они довольны, благодарят и уезжают. Через пару дней в Госкоминтуристе меня спрашивают: ну как тебе твой новый начальник? Я поначалу не понял: какой начальник? Ну как же, отвечают, на днях приезжал к тебе. Ты теперь будешь исполнительный директор, а генеральным станет он. Выяснилось, что раньше «начальник» был заместителем главного редактора журнала «Проблемы мира и социализма», а поскольку к тому времени ни мира, ни социализма не осталось, ему подыскали работу «надо мной». И началась новая эпопея, и моя драка с «Интуристом» была жестокой, поскольку я понимал: либо я проигрываю и ставлю на себе крест, либо выигрываю. И мне удалось выиграть.
Наверное, отсюда и берёт начало моя жёсткая линия в деловых отношениях. Со мной можно ругаться и спорить, можно пытаться обидеть, но победить меня можно только мёртвого. Мой девиз звучит так: я начинаю работать только тогда, когда мне говорят «нет». Ведь человек, сказавший тебе «нет», считает свою функцию выполненной, а я в этот момент только начинаю включаться. Такая позиция даёт определённые преимущества, хотя и стоит дорого. Есть теория, согласно которой человек рождается на свет с потенциалом на триста лет жизни. Но весь идиотизм существования заключается в том, что люди борются сами с собой. Вы когда-нибудь видели стаю волков, которые грызутся друг с другом? А человек всю жизнь дерётся с себе подобными, из-за чего его хватает на жалкие 60-70 лет вместо трёхсот. И мне, конечно же, хотелось бы больше созидать, нежели преодолевать. Особенно когда вокруг моего имени развивается не очень интересная интрига, вытаскиваются какие-то биографические данные и этим застилаются серьёзные цели и задачи.
— Уж не пресловутое ли казино имеется в виду?
— Нет, казино должно всплыть недельки за две до выборов, в разоблачительной статье о том, как весь игорный бизнес провёл несколько точно рассчитанных оперативных мероприятий, делегировав своего человека… С чего началась легенда? Да с того, что в Московском коммерческом клубе открылось третье в Союзе казино. Казино представляло собою три игорных стола. Вход был разрешён только членам клуба, из которых постоянных игроков было 10-12 человек. Кстати, оно уже три года как не работает.
В 1994 году возникла трагическая ситуация с Чечнёй. И мои резкие выступления в адрес тогдашнего председателя Госдумы Рыбкина, поддерживавшего милитаристскую политику Президента, вызвали появление на свет Божий нескольких заказных статей с общим лейтмотивом: почему Семаго, не являясь чеченцем по национальности, так рьяно защищает права чеченцев? Ответ был готов: да потому, что у Семаго казино, а, как мы знаем, весь игорный бизнес контролируется чеченцами. Самый отрицательный эффект от этой кампании, мастерски использованной моими противниками, я получил на выборах 1995 года. Например, приезжая в глубинку Тульской области и разговаривая с крестьянами, я неожиданно усматриваю в углу фигуру с горящими глазами, выкрикивающую: «А у вас казяно!» Я ему: «Скажите, а что это такое?» А он: «Это неважно. Но у вас казяно?» Это меня, конечно, немного бесило, но я старался относиться ко всему философски.
— Тем не менее в Думу вы все же прошли?
— Да, и сейчас, три года спустя, могу с уверенностью заявить: Дума — это коррумпированный орган. Даже если обстоятельства сложатся так, что я не стану жить в Нижнем Новгороде, я не вернусь в Государственную Думу. Это бессмысленно.
— Вы прошли в Думу по партийному списку. Кстати, а не возникло у вас желания покинуть ряды КПРФ после приснопамятных событий 1991 года?
— Я не бегаю. И не люблю нынешних оппозиционеров, в том числе и нижегородских, которые сначала убежали из партии, послужили немножко режиму, а потом говорят, что они и к этому режиму оппозиционны. Меня нельзя упрекнуть в том, что я в партии занимал какие-то руководящие посты. Однако всегда призывал партию к живым и реальным делам, что и стало причиной моего конфликта с руководством в 1994 году. Сегодняшние коммунисты с девяти до шести орут «Банду Ельцина под суд!», а с шести до девяти смотрят телевизор и наслаждаются ситуацией в стране. Этого я не приемлю. А выгнать меня нельзя, потому что идеологически мы на одной платформе.
— Да и партвзносы, я полагаю, вы платите весьма немаленькие…
— Более того, моя семья высказывала определённое недовольство финансовыми затратами, сделанными мною в период становления партии. Я не говорю, что они были уникальны, но не оценить их весомость было бы весьма безнравственно. Это также подтверждение моего тезиса: если существуешь внутри чего-то и не меняешь ничего вокруг — значит, ты не существуешь, а подох уже давно.
— Давайте отойдём от политики. Искусство помогает вам в этой жизни или существует где-то в параллельном пространстве?
— Я очень серьёзно увлекаюсь кинематографом и хорошо его знаю. Сейчас мы с женою затеяли один продюсерский проект по созданию фильма. Я сам только что снялся в эпизоде у Станислава Говорухина в роли следователя Шевелёва — представляете? Тип очень резкий, отвратительный. Рабочее название фильма — «Старик и плётка». А сам фильм о том, как мы иногда вынуждены сами добиваться справедливости, не дожидаясь её от системы власти и государства.
Обожаю литературу. Несколько раз в жизни принимался писать сам, но за недостатком времени всё это не мог довести до конца. Я рассчитываю где-то после восьмидесяти серьёзно начать писать и, если не потеряю память, попытаюсь что-то из своего опыта передать людям и в первую очередь — моему сыну, а может, и внукам.
— Не доводилось ли вам читать писаний одного из ваших потенциальных соперников — Владимира Седова?
— Я читал эти забавные книжки. Но, вы знаете, это не литература, это переплетённые листы. Так же, как фильм Жириновского «Корабль двойников» — это не кино, это отснятые на плёнку движения каких-то непонятных людей, клоунов, фигляров плюс политик, торгующий своей мордой по любому поводу, — лишь бы платили деньги.
— Не могли бы вы вкратце упомянуть о своих заведомо отрицательных сторонах?
— У меня много отрицательных качеств. В молодости я два года играл в ресторанном оркестре на барабанах, пел. Работал в цирке, снимался в кино, ездил на лошади. У меня нет вот этого — школа, комсомол, партийная работа, инструктор-конструктор, потом первый секретарь… Зато есть колоссальная работоспособность.
— И напоследок, Владимир Владимирович, быть может, самый «жареный» вопрос. Известно, что вы, мягко выражаясь, обеспеченный человек. Из чего сегодня складывается ваше благосостояние?
— На сегодня у нас с супругой осталось два предприятия и несколько проектов. А на пике моей коммерческой деятельности, в 1993 году, существовала целая «экономическая деревня»: завод по производству строительных материалов, кирпичный завод, фирма в Голландии, фирма на Кипре, тот же Московский коммерческий клуб, Росбизнесбанк. Затем, начиная с 1994 года, я понемногу отошёл от дел, поскольку понял, что многое в жизни у меня уже есть. Есть квартира, загородный дом, две хорошие машины. А золотых унитазов я никогда не хотел. Я очень не люблю брынцаловщины. Дом в 1160 квадратных метров — это такой же идиотизм, как выращивать огурцы на голове: эпатажно, привлекает внимание, а смысла никакого.
Добавить комментарий