Сто пять лет со дня рождения — дата странная, не очень круглая. Хотя в сегодняшнем контексте, когда охотно справляются всяческие шестилетия и сотни дней, — вполне приличная. Тем паче что юбиляр, вне сомнения, заслуживает упоминания. Благодарного же или негодующего — дело вкуса и идеологии, поскольку речь идёт о Владимире Владимировиче Маяковском.
Пожалуй, ни один русский поэт не вызвал столь интенсивного ломания копий вокруг своего имени. Действительно: с одной стороны — «агитатор, горлан, главарь», не одному поколению школяров набивший оскомину своими раскатистыми интонациями; с другой — личность тонкая, ранимая, постоянно пропускающая через собственное сердце всё происходящее вокруг. С одной стороны — ярый конструктивист, выстраивающий из увесистых строк-кирпичей титанические сооружения, способные похоронить под своими обломками любого зазевавшегося; с другой — лирик едва ли не символистского розлива, оставивший XX веку, быть может, самые проникновенные строки: «Послушайте! Ведь если звёзды зажигают — значит это кому-нибудь нужно…» С одной стороны — «лучший, талантливейший поэт советской эпохи», с другой — одна из самых громких её, эпохи, жертв.
Всеобщее среднее образование обеспечило нас необходимым и достаточным набором инструментов для анализа любого явления — так, чтобы не возникало лишних вопросов. Любой третьеклассник мог без запинки изложить, сколь восторженно принял Маяковский революцию, сколь истово ей служил. Однако всё это лишь подтверждает старое правило: чем категоричнее наши оценки, тем менее понятно само явление.
Если читать Владимира Владимировича между строк, если воспринимать его наследие не как памятник эпохи двадцатых, а как нечто совершенно отдельное и самостоятельное, можно сделать любопытный вывод. Получается, что Маяковский — закономерный результат или, скорее, фаза культурно-эстетических брожений начала века. Проще говоря, эта стилистика формировалась ещё до всяких революций и продолжала бы развиваться, даже если бы большой беды 17-го года не произошло. Конкретные же «историзмы», постоянно мелькающие в тематике и лексике стихов советского периода — ГУМ, рабкрин, партячейка и прочий Абырвалг, — не более чем антураж. Не нравится — закройте глаза. Маяковский ценен вовсе не этим.
Прежде всего, это был великий оптимист. Личность с установкой на выживание в предложенных обстоятельствах. Но не ценой подлости и предательства — романтическая составляющая души Маяковского была сильна необыкновенно. Именно она заставляла его постоянно искать баланс между необходимостью существования и неизбежностью соблюдения собственных правил игры. Иначе — нельзя.
Это был человек очень чуткого слуха. То, что он вытворял с родным языком, на первый взгляд представляется хулиганским трюкачеством, но на деле есть ни что иное, как активизация и реализация тех языковых возможностей, которые для чужого слуха были скрыты. Известный скульптор говорил: в каждом камне скрыт шедевр, надо лишь отсечь лишнее. Маяковский отсекал каменную шелуху громко, «весомо, грубо, зримо». Звук его стиха по сей день стоит в ушах у каждого читавшего. Не любить — можно. Спутать, не узнать — никогда.
Наконец, это был иронист тотального масштаба. Как истинный Рак, он в глубине своей был весьма незащищён, открыт всем возможным душевным болям, но умел блестяще компенсировать это внешней реакцией. Ирония его колебалась в диапазоне от площадной грубости, от напускной категоричности («Ницше и нищий — одно и то же») до пассажей неуловимо-блестящих. Боюсь, нам никогда не удастся выяснить истинного отношения Маяковского ко времени и строю, при которых он жил, — он не оставил практически ни одной строки, где не ощущался бы этот мощнейший ёрнический посыл. Человек с тончайшим литературным слухом и вкусом, родом из культурной дворянской семьи, он мог себе позволить в финале стихотворения — в наиболее акцентируемом месте — запустить каламбурчик: «Пою моё Отечество, республику пою!» Просто так, по-хулигански, понимая, что если кто и заметит, то сам нарвётся на неприятности…
Маяковский действительно поил свою страну — той водой, которой страна жаждала. Он творил «Окна РосТА», сочинял рекламу для товаров народного потребления, а в перерывах шатался по парижам и америкам, где не только любил многочисленных подруг, но и посещал концерты и выставки. Он был в курсе дел всего современного ему искусства. Наверное, у него были основания ощущать себя фигурой планетарного масштаба. Наверное, никакая революция не могла для него значить больше, чем дуновение ветерка. Но сам по себе ветерок мог стать отличным поводом для высказывания.
Маяковский был поэтом. Он вполне вписывался в ситуацию, предложенную Блоком: «А вот у поэта — всемирный запой, и мало ему конституций!» Вместе с тем он был такой тайной, такой загадкой, что мало кто может с уверенностью говорить, какие силы, страсти, чувства владели им во время всемирного запоя.
Маяковский велик хотя бы потому, что создал собственную легенду — причём создал её не напрягаясь, не выворачиваясь наизнанку. Прожил собственную частную жизнь, которая хронологически совпала с бурным, страшным и очень оптимистическим временем. Мы даже до сих пор не знаем, время ли стало причиной его гибели или проблемы сугубо личного характера. Да и так ли важно это знать?
Быть может, главный критерий значимости личности в искусстве — порождение школ и эпигонов. Здесь примеров хоть отбавляй. Но мы должны быть благодарны Владимиру Владимировичу хотя бы за то, что без него не было бы в русской литературе ни Высоцкого, ни Вознесенского… А какое влияние он оказал на европейский конструктивизм! Французские литераторы, у которых своих кумиров хоть отбавляй, на Маяковского молятся, приговаривая: «Так могут только русские!» А мы заладили — «советский, советский»…
Так или иначе, но Маяковский ещё долго не станет тем «окаменевшим говном», о котором шутливо пророчествовал во вступлении к поэме «Во весь голос». Совершенно не удивлюсь, если его тексты завтра запоёт какая-нибудь рэп-команда. Энергии в них хоть отбавляй — и мужской, и гражданской.
Спорить о Маяковском будут всегда — пока мир делится на голос и молчание, действие и недеяние, традицию и авангард. Пожалуй, это лучшее, что мы можем сделать в дань его памяти. Он сам всегда хотел быть спорным и неоднозначным.
И это у него получилось.
Добавить комментарий