До поезда оставалось четыре часа, а день был прекрасен.
— Скажи, куда ты хочешь? – спрашивал Евгений. – На Петроградскую, в сторону Невского?
— Зачем? Что нам делать в центре в праздничный день? – вяло возражал Дмитрий. – Что, на Васильевском мест мало?
— Полно, — Евгений обратил взор внутрь себя. – Здесь самые гумилёвские места. Помнишь взбесившийся трамвай? Он вот здесь и ездил, по Среднему.
— В тексте прямо так и сказано? – съёрничал Дмитрий. Ему иногда нравилось рушить чужие верования – не оттого, что они вступали в противоречие с его картиной мира, а просто проверить на крепость.
— Нет, не в тексте, — терпеливо возразил Евгений. – Но много указаний именно на Средний. И ещё Балабанов здесь постоянно ходил. Я его встречал пару раз.
— Подошёл?
— Нет, как-то не случилось. Но надо было бы – подошёл.
— А Бродский-то сюда умирать так и не приполз…
— Бродский устроил себе смерть в Венеции. Невыносимая искусственность.
— Ты сейчас про Висконти?
— Я про всё. И пусть он умер в Нью-Йорке. Всё равно – «Смерть в Венеции».
Помолчали.
— Одно из моих мест – прямо в двух шагах отсюда. Смоленское кладбище. Я там очень часто гулял.
— Кладбище? Прямо на Васильевском?
— Прямо здесь. Кстати, очень знаменитое кладбище. Кто там только не похоронен. И даже пушкинская Арина Родионовна. Но я туда не пойду.
— Почему же?
— Туда я хожу только и исключительно один. И когда времени много. И лучше осенью. И сегодня совсем не кладбищенское настроение.
— А по-моему, 10 мая – самый подходящий день. Вчера Победа, сегодня смерть.
Хотя Дмитрий знал, что уговаривать Евгения бесполезно.
Помолчали ещё.
— Ну так что? В центр?
— Жень, я думаю, что Смоленское было бы лучшим вариантом из всех. Вот просто убеждён.
— …Тогда поехали. Пешком не пойдём.
Через десять минут шагали по направлению к воротам.
Проходили через нестройный караул нищих. Евгений быстро, в полуобороте достал горсть мелочи и сунул одному из них в ладонь.
— Ты подаёшь? – будто бы с удивлением спросил Дмитрий.
— Смотря когда. По праздникам – да. И на кладбище. В метро – никогда.
Ответ вполне устроил.
— Вон там – храм Ксении Петербургской. Знаешь такую?
Вопрос был излишним, но не раздражал. Как и всё в этот день.
Обогнули храм, потянулись на старую часть, ближе к речке Смоленке, одевшейся по рангу – не в гранит, но в бетон.
— Вот здесь, на берегу, я обычно сидел и курил гашиш.
— И о чём думал?
— Я ни о чём не думал. Мне просто было хорошо, понимаешь?
Дмитрий кивал, но не понимал. «Хорошо» без перманентной оплаты мыслительным временем – плохо укладывалось в его голове.
— И не боялся, что кто-то помешает?
— Здесь никто не помешает. Здесь – кладбище.
«И комфортно же ему в мире незыблемых понятий», — отметил Дмитрий.
На противоположном берегу Смоленки обнаруживались ещё несколько захоронений и памятник в виде четырёх реактивных снарядов, направленных в небо под углом.
— Хорошо здесь, наверное, сидеть под гашишем и ощущать себя большим противолодочным катером, который даже такими штуками не подстрелить, — зачем-то произнёс вслух Дмитрий.
Евгений улыбнулся, даруя конструкции право на существование.
— Смотри, Крыжановская.
— Так ведь «кры», а не «кржи».
— 1941-1943. Явно блокада.
— Конечно…
— Балабанов, кстати, здесь тоже любил гулять.
— Слушай, а где он похоронен?
— Не знаю. А разве важно?
— А что тогда важно?
— Важно? То, что его нет в списке живых. А где лежат кости…
Дмитрий присел на пенёк и достал смартфон. Через минуту зачитал: «…похоронили в том же день на Смоленском кладбище».
— Ты понял?
— Ой, только не говори, что мы сейчас пойдём искать его могилу.
— То есть мы пришли сюда, говорим о нём и не завернём к нему?
— К какому нему? Могила – это не он! А тебе вечно надо отметиться, плюсик поставить? «Были на Смоленском, зашли к Балабанову», да?
Дмитрий не ответил. Если гештальт складывается – как это объяснить человеку, для которого психоанализ – фрагмент кошмарного прошлого?
— Смотри лучше, какие таблички на могилах.
На табличках было чёрным по белому: «Ответственному за состояние могилы просьба обратиться в администрацию кладбища».
— Такое возможно только в Питере. В других местах просто выкопали бы и кости выбросили.
— И здесь так же поступят. Но для начала вежливо попросят обратиться… Смотри: «похоронен вместе с родителями на пересечении Московской и Поперечной линии». Знаешь, где Московская?
— Знаю. Там. Это далеко. Почти Малый проспект. Я не пойду.
— Почему?
— Не хочу, не сегодня. Устал. Хочешь – иди, я подожду тебя там, за воротами. Проводи меня, я сяду где-нибудь, а ты ищи сколько хочешь.
— Да что с тобой! Мы же здесь, всё близко.
— У меня не кладбищенское настроение, говорю. Мы сюда сходили, погуляли – хватит. Ходить и искать могилу Балабанова – смысла не вижу.
— А я пойду.
— Ну иди, иди.
-…Давай лучше в следующий приезд. На сегодня хватит.
— Ну, давай. При условии, что следующий приезд случится. И все будут живы в том же составе.
— Нет так нет. Какая разница?
— Помнишь, как в «Я тоже хочу». Ты, кстати, видел «Я тоже хочу»?
— Конечно. Но пересматривать не буду.
— Почему?
— Потому что неприятно… Нет, это, конечно, отлично снято, правильно. Но смотреть снова не возникает желания. Как и «Груз 200».
— То есть? Как это? Тебе не нравится «Груз 200»? Великий же фильм.
— Сделано всё сильно, да. Но второй раз смотреть я не буду.
— Да почему же?
— Потому что мне не хочется снова переживать ощущения от картинки с мухами, летающими над трупом, и прикованной к той же кровати голой девушкой.
— Но разве не в этом суть искусства – заставлять переживать то, что неприятно, тяжело, заставляет вылезти из удобного мироощущения?!
— Наверное. Но я не хочу. Мне тяжело это выносить.
— А туда же – Балабанов, Балабанов.
— У Балабанова есть разные фильмы. И от моего личного ощущения ничего не меняется.
Примерно метров через триста открыто расхристанный мужичок нездешнего вида, догнав, поровнялся и спросил, как пройти на проспект.
— На какой проспект?
— Да на Малый.
— Вон туда, вперёд до конца, — ответил Евгений.
Дмитрий почувствовал, что вместо «спасибо» мужичок сейчас начнёт рассказывать свою биографию и неосознанно ускорил шаг. Типаж был ему знаком.
— Помнишь, там этот бандит с его списком дел, — внезапно продолжил тему Евгений. – Сделать это, съездить к тому-то. Пустота же. Кромешная бандитская пустота. Зачем мне на это смотреть. Мне этого и в жизни хватило.
— Ты даже не представляешь, Жень, как мне не раз хотелось сдать тебя бандитам лет двадцать назад! Чтобы они тебе мозги вправили.
Дмитрий неожиданно для себя дал волю старой обиде. Но негласно сложившиеся правила общения допускали и такие повороты.
-Ой, ой! Сдать меня бандитам. Вот ты же весь в этом! Всё время стремишься убежать от себя, заменить свою сущность недостающим – будь то бандиты, женщины или Балабанов. В этом ты весь. Всю жизнь на поводке, но вместо того, чтобы разорвать и освободиться – просто наращиваешь этот поводок. Он уже через Лондон протянулся, а скоро опояшет всю Землю. Мне вот одно интересно – где у него истоки.
— Истоки поводка? Да ты поэт, Женя!.. И потом, ты отлично знаешь – истоки в детстве, в семье, в отце-матери. Как и у тебя, впрочем…
Спрашивавший мужичок стоял у бордюра и делал вид, что ловит машину.
— Так вот уже, недалеко осталось, — указал ему Евгений. – Метров двести вперёд – и проспект.
— А я решил доехать, — расплылся в совсем уж нездешней улыбке мужичок и продолжал. – Я тут из больницы сбежал. Не поверите – камни из печени лезут. А так ведь и не скажешь, правда. Вот такая у нас жизнь, у каждого своя. А я сам не местный – из Владивостока. Вот, решил на праздники слетать, родителей проведать. Надо же, правда? А кто знает, что как будет…
«Упражненье началось – ноги вместе, уши врозь…» — с тоской подумал Дмитрий, с ещё большей тоской наблюдая, как Евгений кивает головой и вставляет короткие ответные реплики. Впрочем, диалоги не затянулись.
— Всего вам наилучшего! Вы это, себя блюдите, ребят. А то вокруг искусов столько! Столько соблазнов…
Евгений взял Дмитрия за руку и потянул через дорогу – в случайное, но очень вовремя подвернувшееся заведение.
— Молодец, очень вовремя. Он бы нам сейчас всю жизнь пересказал.
— И что такого? – неожиданно рассердившись, возразил Евгений. – Нормальный человек. Просто ищет общения. Вот Балабанов твой сейчас потащил бы его в этот бар, посадил поить, кормить и разговаривать. Он таких людей любил, искал и понимал. А ты что?
Дмитрий молчал.
— Дурак ты, вот что! И вот поэтому я с тобой на могилу не пошёл. Потому что тебе туда ни хера не надо. Потому что ты и Балабанов – самые разные люди на свете. То, из чего он состоял – тебе совсем не нужно. Я уверен – это он нам этого мужика послал. Чтобы ты убедился, что всё это совсем не твоё и никогда твоим не станет.
«Ты знаешь, я точно то же самое хотел тебе сказать!» Дмитрий уже приоткрыл рот, но осёкся.
— Вот я уверен – мы сейчас здесь с тобой сидим, обо всём этом разговариваем, а Балабанов лежит вон там, в камине, и всё сечёт. Вот здесь его могила, здесь! Где пиво с сортирным запахом, безвкусное вяленое мясо за 200 рублей, полутьма и барменша с каменным лицом. Хотел – получай, наслаждайся.
В довершение ко всему каменноликая барменша удалилась в сортир и, проведя там минут пять, не удосужилась за собой смыть.
Выход из заведения венчала императивная золотистая надпись: «Храни вас, Господь!»
— По-моему, тебе дали даже больше, чем ты просил, — резюмировал Евгений.
Остаток дня прошёл в улыбке.
Добавить комментарий