Дмитрий Токман

Архивы
Свежие комментарии

Дразнили. Рос очкаст и худ.
Левша, заика и с прыщами…
Пришлось поставить левый хук
для объяснения с правшами.

Игорь Чурдалёв

Слова Павла о Петре говорят нам
больше о Павле, чем о Петре.

Барух Спиноза

I

Я появился на свет 20 июля 1968 года. День рождения был и остаётся в моём сознании важным событием – и ритуальным, и кармическим, поэтому я не только сам его жду, но и проецирую эту важность на чужие даты.

Игорь Валентинович Чурдалёв родился 21 июля 1952-го. Узнал я об этом задолго до первого интереса к астрологическим аспектам и в близости цифр, разумеется, узрел намёк на возможную близость душевных склонностей. Забегая вперёд, сообщу: это своё подозрение я реализовал на все 146 процентов собственноручно. Игорь же до конца жизни ко всей этой «нумерологии» относился скептически. Во всяком случае, давал это понять.

Так или иначе, напитавшись солярными энергиями своего дня, я на следующий неизменно звонил Игорю с поздравлениями. Будучи солипсистом и идеалистом, я искренне верил, что поздравления мои будут приятны и лестны. Игорь терпеливо выслушивал их, благодарил усталым голосом и никогда не вспоминал, что можно и поздравить в ответ. Не исключено даже, что я ждал какого-то приглашения – в конце концов, даже извозчику, проздравляющему барина, полагался серебряный полтинник на водку. Но, похоже, до высокого звания извозчика сей водитель кобылы не дотягивал. Я страдал, проникался несправедливостью мира и мечтал о том, как вырасту, стану Чурдалёвым и тоже смогу поплёвывать на ближних и нижних с вершины байроновского утёса.

В нынешнем году условный рефлекс исправно сработал, однако на его пути встало очевидное, почти материальное препятствие. Я вспомнил, что Игоря нет. Уже почти два месяца как нет. И я, получив в подарок его 52 и отдав ему свои 68, которых он, увы, не успел принять, в очередной раз осознал, что детство кончилось. И вновь возроптал на этот мир, склонный к постоянным переменам, садистски выбивающий хрупкие скамейки из-под наших ног.

II

Первый раз я увидел эту странную, этнически неидентифицируемую фамилию на тумбе Горьковского ТЮЗа зимой 1986 года: «Одиссея капитана Блада! Песни на стихи Игоря Чурдалёва». Известный, должно быть, поэт, – подумалось мне, – раз уж его имя выносят не самыми мелкими буквами в анонс спектакля. Фамилия защёлкала в голове, и это было очевидным указанием на скорое знакомство.

Я писал стихи. Писал я их с десятилетнего возраста и делал это, по собственному разумению, замечательно и безупречно, поражая одноклассниц и порой нарываясь на ревнивый мордобой от сверстников в пионерских лагерях. Поэтому приглашение на «Марафон», неожиданно поступившее в августе того же 1986-го от моей троюродной сестры, также пописывавшей, я воспринял как отличную возможность для расширения собственной аудитории, увеличения известности и упрочения значимости.

Оферта, к слову, была сделана в присутствии моего тогдашнего старшего друга и наставника Александра Васильевича Перфильева – человека без преувеличения уникального, широко одарённого, обладателя трёх образований и должности кочегара одной из городских котельных. Читая мне в свете предстоящего знакомства экспресс-курс по Чурдалёву, он предпочитал называть его «Чарли». Имя мне нравилось – в нём было понемногу от Чаплина, Паркера и знакомого спаниеля. «Мой щенок похож немного…», одним словом. В голове сложился некий визуальный образ. Однако визуальные образы – не самая сильная моя сторона, как показали последующие десятилетия, начиная прямо с ближайшей субботы.

В эту первую субботу сентября я гордо потопал на заседание литературного клуба «Марафон», которым руководил тот самый Чурдалёв. На втором этаже Дома культуры работников торговли, который время от времени является мне в фантастических снах, дверь одного из кабинетов (классов? комнат?) была открыта, поскольку помещение было забито под завязку сидящими, а также стоящими в проходах людьми. Солидность посиделок, равно как и масштабы предстоящего триумфа, в моих глазах резко подскочили. Этот Париж явно стоил обедни.

Слегка протиснувшись, я увидел длинный стол, в торце которого сидел семитского облика человек, на вид лет сорока пяти, исполненный внутренней силы и внимания к себе. Он был одет в серую тройку и роговые очки, обладал седеющими волосами чуть длиннее норматива и той же масти бородой. Он импозантно говорил, иронизировал, интонировал. Одним словом, демонстрировал то, что Марина Кулакова впоследствии определила словами «вызывающе нетривиален». А я мысленно окрестил его Демиховским. Почему – рассказывать долго. Так получилось. Не Гантенбайн – и ладно.

Однако «меня сейчас больше Фокс занимает», как сказано у классиков. Повертев головой, я попытался разыскать носителя психофизиологического типа «Чарли-Чурдалёв». Наиболее подходящей кандидатурой оказался человек в районе тридцатника, чуть выше среднего роста, рыжеватый, с приятной открытой улыбкой. «Это он, Чурдалёв?» – спросил я у сестры в перерыве мероприятия. «Ты чего? Это же Юра Ляпин. Чурдалёв сидел за столом, на председательском месте!» Вон оно чо, Михалыч…

Марафонский сlaim to fame, как выяснилось, вполне соответствовал названию клуба. Мне как новичку дали прочесть пару-тройку стихотворений, постановили, что «тема для разговора есть», и поставили в очередь на процедуру общего обсуждения. Несколько раз событие переносилось: кто-то куда-то уезжал и просил обсудить его вне очереди или же заболевали «оппоненты». Одним словом, моя конфирмация состоялась лишь в ноябре, спустя два с лишним месяца после дебюта.

«Марафон» был суровым местом, и я за эту тональность, исходящую целиком и полностью от Игоря (для меня, самого молодого из присутствующих, – строго Валентиновича), благодарен ему по гроб жизни. Эстетически «Марафон» был чистилищем, где хвалить считалось дурным тоном, а квалифицированно указывать на недостатки и предлагать пути их исправления – единственно рациональным образом действия. Всем давалось понять, что Парнас давно уже перенаселён, и если ты можешь не писать – то ты и не должен этого делать, чем окажешь большую услугу русской культуре, читающим согражданам и отдельной строкой – коллегам-марафонцам.

Идейная концепция подтверждалась организационной – а точнее, кастовой. Собственно «членами» «клуба» «Марафон» состояли восемь-десять человек, а остальные два десятка завсегдатаев и ротирующихся именовались то друзьями, то гостями, то участниками. Как некогда пошутил Сева Новгородцев про Alan Parsons Project, «все прочие участники коллектива имеют преходящее, а также уходящее значение».

Игорь всегда лично отбирал, кто будет или не будет выступать на той или иной площадке от имени «Марафона», кто примет участие в сборнике, кто пойдёт в составе первого эшелона некой серии, а кто – второго. Много лет спустя он мастерски применил этот навык на собственных похоронах, попросив близких провести их в камерном формате и не желая, чтобы вид телесной оболочки подменил в сознании друзей яркий живой образ. Как будто бы это возможно…

Была и ещё одна градация в иерархии – называлась она «Триклиний». Триклиний был совсем уже закрытым клубом, куда после посиделок «Марафона» могли приходить «члены клуба», а также приглашаемые ими лица, доказавшие свою «творческую состоятельность». Я оказался там после второго заседания по поручительству одного из трёх основателей Триклиния и его архитектора, поэта Андрея Баутина.

Снобская многоступенчатая система взаиморанжирования, которую придумали для себя нижегородские поэты (а точнее – которую соорудил для них Чурдалёв), пришлась мне весьма по сердцу. Я, попав в сообщество камерного типа по-настоящему закрытое и иерархически выстроенное, осознал, что отныне всё в моих руках. И начал по возможности глубоко простирать эти руки в дела человеческие и поэтические.

Сознательно опускаю в этом маленьком трактате все обстоятельства карабкания по головам и трупам, все невыплаканные слёзы и несбывшиеся ожидания, все выпитые декалитры алкоголя и гектолитры триклинического чая, километры прочитанных и парсеки выслушанных стихов, совершенно не поддающееся учёту количество выкуренных сигарет и редкие комплименты, звучавшие, как правило, после первых 150 граммов на брата, когда внутриклубные формальности плавно, но уверенно отлетали ко всем чертям. Я вписался в эту систему и на круг (о, это замечательное выражение я тоже впервые услышал из уст Игоря!), как мне кажется, вынес оттуда значительно больше, нежели внёс. И ещё я узнал, что фамилия Чурдалёв – мордовская, а чурдаль – человек, ищущий место для будущего колодца. Лозоходец, практически. Ну и аминь.

III

Игорь был роскошен. Внешне и внутренне. Снаружи – прекрасно сидящие костюмы, обильно разнообразные галстуки (один из них был вязаным – такое я видел единственный раз в жизни), многочисленные дорогие очки. Внутри – кладезь знаний, прорва текстов, потрясающая интуиция, способность (и отсутствие боязни) давать людям оценки – иронические, порой нелицеприятные, порой жестокие. Он был блестящим оратором и лучшей иллюстрацией к выражению «в простоте слова не скажет». Это обстоятельство кого-то притягивало, кого-то отталкивало, а кого-то вводило в транс.

С ним хотелось говорить, пить водку, восставать из пепла и погибать. Ему хотелось подражать. Ему хотелось завидовать, что почти абсурдно. Всё, что он делал, он делал с роскошным оттягом, иногда приправляя происходящее максимой «талантливый человек талантлив во всём», отпуская самохарактеристику под видом комплимента, адресованного тебе. Всё это выглядело по-бендеровски – остроумно, изящно, совершенно органично и абсолютно аморально. И я, испытывавший с пятилетнего возраста ощутимый дефицит мужских энергий, немедленно записал Игоря в отцы. И даже в ходе одного алкогольного ужина – уже после перехода на «ты» – пафосно и неуместно спросил: «А мог бы ты быть моим отцом?» – «Ну, разве только если бы плохо себя вёл в твоём возрасте…»

Невзирая на всю предписанную положением серьёзность, умел иронически обыграть её, внезапно скроив уморительно озабоченное лицо. Когда после первого марафонского концерта я попросил его оставить автограф на афише, Игорь взял фломастер, затем подвесил руку в воздухе, обернулся ко мне и, посмотрев поверх очков, вопросил: «А ты не припишешь там «Чурдалёв – дурак»?!»

Шутки шутками, а поколенческая дистанция, в отличие от возрастной, меж нами до конца не исчезала никогда. Ни в 1986-м, когда он был вдвое старше меня, ни в 2018-м, когда разница составляла лишь четверть. Мне по молодости казалось, что достигни я определённого мастерства в стихосложении, прочитай достаточное количество книг, возьми ряд необходимых социальных высот… «я думал: вот чуть-чуть – и будем мы на «ты». Совершенно напрасно. Дело было не в бобине вовсе не в интеллектуальном, образовательном или творческом цензе, а в иной, принципиально отличной этической системе. А этикой заново овладеть невозможно. Во всяком случае, если ты старше шести лет и слушаешь «Эхо Москвы».

Игорь культивировал отказ от возможностей, чреватых потерей лица. Не надо лезть на сцену, если тебя туда не приглашали. Не надо ходить в те дома, где твоё появление может оказаться «компрометантным» (ещё одно его слово). Не надо хватать ртом и жопой (это уже из лексикона моей матери, и здесь они парадоксальным образом совпали во взглядах). Одним словом, не всякие шансы нужно использовать (или «не всякая сделка должна быть прибыльной», как гениально сформулировал ещё один мой друг десятилетие спустя).

Мне, 18-19-20-летнему, эта позиция откровенно претила. На дворе поздние 80-е, перестройка, масса открывающихся возможностей. Кто пришлёт тебе пригласительный билет, кто расстелит каннскую ковровую дорожку? Да никто! Ты сам свой высший суд себе менеджер, продюсер и импресарио, ты должен получить от этой жизни всё, что вчера было невозможно, немыслимо. Тут не до щепетильности.

А мудрый Игорь смотрел мне в глаза сквозь замутнённые алкогольными парами стёкла и произносил тексты, почти дословно совпадающие с финальным монологом Высоцкого из «Интервенции»: «Они предложат сигарету. Потом жизнь. Сигарету можно взять, а вот от жизни придётся отказаться». Этому труднейшему из искусств я учился все последующие годы и не факт, что овладел им в совершенстве.

Правда жизни заключалась в том, что Игорь учил нас вовсе не писать. Он всегда знал и понимал, что научить писать невозможно – человек либо обладает даром, либо нет. Не случайно так часто звучала на «Марафоне» поговорка «Можно вылить из кувшина только то, что было в нём». Предел допустимого вторжения – указать на обнаруженные ошибки и дать возможность их исправить. Игорь, желал он того или нет, учил жить – в лучшем из возможных смыслов этого избитого выражения. Он просто показывал на собственном примере, что он считает приемлемым и что недопустимым. А уж следовать ли этому примеру, в полном соответствии с флотским принципом «делай как я», или нет – дело твоё и только твоё. Wybór należy do ciebie – как писали на сигаретных пачках наши друзья-поляки.

IV

С момента знакомства и до самого конца Игорь – при всём радушии и дружелюбии – относился ко мне с заметным напряжением. Я принимал это как должное и отвечал тем же, так что общение всегда происходило на известном нерве. Сейчас я понимаю, что дистанция между нами была значительно короче той, которую он держал по отношению ко многим. «Это мой способ любить», – как выражался один киноперсонаж.

К моменту «марафонского» старта я учился в Горьковском техникуме советской торговли на отделении технологии приготовления пищи, что как-то дало Игорю основание – в моё отсутствие, но мне заботливо передали – выразиться по моему поводу следующим образом: «Знавал я мальчиков, которые и стихи сочиняли, и песни пели, и прочие потенции демонстрировали, а через пяток лет радовались тому, что имеют диплом повара в кармане». Первым моим желанием было, разумеется, вгрызться спикеру в глотку. Но, к счастью, хватило духу осознать, что это «не изгнание, а послание». Сиречь не оскорбление (к чему Игорь при всей саркастичности и задиристости склонен не был), а предостережение. Не будет преувеличением сказать, что вся юность и отчасти молодость оказались посвящены именно этой сверхзадаче – сделать всё, чтобы диплом повара не оказался главной результирующей моего существования.

В 1987-м я стал победителем областного поэтического турнира. С подачи Игоря «марафонцы» порешили не принимать в нём участие. Я сыграл по-своему. В том же 1987-м выступил на концерте престижного столичного клуба «Поэзия», написав записку из зала и выскочив на сцену, не снимая куртки-аляски. Этот инцидент тоже дал не самую худую пищу для внутрицеховых обсуждений. В 1989-м стал участником Всесоюзного совещания молодых писателей и в том же году поступил в престижнейший Литературный институт.

По поводу последнего, кстати говоря, известна история, проливающая свет на чурдалёвскую траекторию движения по социальным лестницам. Как-то Игорь послал свои стихи на творческий конкурс в Лит, прошёл его и получил вызов на экзамены. Показал его друзьям, ухмыльнулся: «Уважают Чурдалёва, суки!» – и разорвал в клочки. Ему было достаточно удачного выстрела – есть мясо поверженного зверя он не собирался.

Неудивительно, что мои энергичные «финты ушами» вызывали у Чурдалёва сложные чувства – в полном соответствии с анекдотом, когда ваша тёща летит в пропасть на вашем же «мерседесе». С одной стороны, Игорь был как бы рад моим успехам и поздравлял меня с ними. С другой – мой активный роман с истеблишментом согревать его сердце никак не мог.

Помнится, ещё в конце всё того же 86-го года я принёс на «Марафон» стихотворение под названием «Безработный». Понятно, что героем его был безработный отнюдь не советский (как можно, помилуйте!), а западный – условно британско-американский. «Мне ноги стёр проклятый «Ади Дасслер», // В печи башки не плавится руда, // А вон за поворотом что-то гаснет, // Но я уже не побегу туда. // Какая, право, разница мне, что там? // Пусть обойдутся без моей души. // Пожар закончит сам свою работу, // Надежду эти смогут притушить. // Мы все, как пыль в дырявом ржавом сите, // Мы сыплемся – кто раньше, кто поздней, // Трамбуем башмаками старый сити, // Танцуем на останках наших дней. // Когда идёшь и под ступнями остро, // Ты можешь быть спокоен – значит, жив. // Лишь пять минут от биржи до Уолл-стрит,// А сколько жить до смерти, расскажи?..» и ещё ряд строф в подобном духе. Главный марафонец молча и внимательно слушал, а затем вынес приговор. «Дима, заявил мне Игорь со своей неповторимой интимно-патерналистской интонацией, – это хорошо написанное отвратительное стихотворение. Снеси его в «Комсомольскую правду» – они напечатают…».

Благодаря этой фразе дух Чурдалёва пребывает со мной непрестанно, поскольку немалое количество сделанного мною в жизни идеально соответствует этому определению – хорошо написанное (сделанное, совершённое, принятое) отвратительное стихотворение (выбор, поступок, решение). Да-с. Мы диалектику учили не по Гегелю.

V

Игорь был непредсказуем. Я несколько раз обращался к нему с надеждой на поощрение и поддержку, а получал дидактические сентенции. Ну, в общем, идёшь похвалиться успехами к доброму отцу, а попадаешь на выволочку к строгому. Бывает.

Игорь обладал взрывным темпераментом и мог с лёгкостью, в течение пары секунд, перейти от интеллектуального вещания к опасным, чуть ли не блатным интонациям. Предугадать его реакцию на событие – будь то подорожание водки, новая фаза чьих-то отношений или мудрое решение правительства – было просто невозможно. В связи с чем мне особо памятна одна ситуация.

Однажды, вскоре после выхода в свет альманаха «Современники ‘88», где моё стихотворение искромсали ровно наполовину, я подал на издательство в суд. Как потом выяснилось, это был первый суд по нарушению авторского права государственным издательством чуть ли не за последние полвека. А поскольку публикация была «марафонская», то есть прямо спродюсированная Игорем, не поставить его в известность было просто невозможно. Более того – я намеревался привлечь его в качестве свидетеля.

Помните, как Майкл Джексон описывал ситуацию, когда он приобрёл права на песни Beatles и несколько дней ломал голову, как сообщить об этом Маккартни? «Послушай, Пол, я купил твои песни…». Ситуация оказалась в чём-то схожей. Я был готов к упрёкам в том, что рушу столь старательно выстроенные отношения между «молодёжью» и писательской организацией, торпедирую начинания, что благодаря мне выпуски подобных альманахов закончатся не начавшись и т.д. и т.п.

И вот я явился в Триклиний, где Игорь играл на бильярде. Я дождался удобного момента и рассказал о произошедшем. Игорь две секунды смотрел на меня молча, затем выпучил глаза, вскинул руки и заорал: «Молодец!!» Я разве что в обморок не упал.

Выступление Игоря на суде – отдельная песня. «Место работы?» – «Я – член Союза советских писателей, что освобождает меня от необходимости службы на определённом месте. Но, тем не менее, я являюсь председателем Нижегородского творческого фонда «Речь». Пижон, пижон. Учитывая, что в Союз он вступил аккурат в конце 1988-го.

Мог ли я после этого, скажите на милость, мечтать о какой-то иной карьере, кроме писательской, которая позволяет не только «не числиться», но и с гордостью напоминать об этом непосредственно в зале суда? Кто же знал, что через каких-то два-три года придёт свобода – а вольница закончится.

VI

Игорь пил. Как любой тонко (со-)чувствующий человек, он нуждался в защите периметра, в мощном брандмауэре, через который не проскочит ни одна назойливая мышь.

Сам он не делал из этого тайны: во-первых, Игорю, я уверен, сама идея о том, что какую-то часть своей жизни необходимо прятать, представлялась унизительной. В этом смысле он жил «открыто, как мишень на поле» – здесь определение Андрея Дементьева звучит предельно точно. А во-вторых – в контексте незыблемых традиций русской поэзии гораздо большее подозрение вызывает человек непьющий, и здесь вполне уместно призвать в союзники Булгакова: «Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих».

На заре нашего знакомства пил запоями, пытался «кодироваться», а затем, как убедительный, красноречивый и договоропригодный персонаж, заключил с демоном Алкоголем соглашение: начинал в годовщину смерти отца – флотского офицера, которого горячо любил и вспоминал с самым искренним сыновьим чувством; пьянствовал месяц (он называл это алкогольным отпуском), а затем дисциплинированно выходил из состояния – до следующего мая.

Вспоминаю об этом исключительно для того, чтобы подчеркнуть преимущества воли и трезвого расчёта (даже и в пьяном деле) перед псевдопоэтическим раздолбайством, примеры которого каждому из нас доводилось видеть в количествах, явно превышающих желание. Другое дело, что в состоянии вынужденной абстиненции Игорь становился ещё жёстче, чем обычно, но тут уж, как говорится, не нравится – не ешь.

Он вообще предельно высоко ценил свою личную свободу, дистанцировался от любых должностей в любых иерархиях, не уставая повторять: «Я живу свою маленькую частную жизнь». Когда я размышляю об этом, мне часто вспоминается дзен-буддистский коан, в котором ученик приходит к учителю и сообщает, что достиг-таки просветления. «Что же ты можешь, просветлённый?» – спрашивает учитель. – «Я могу, сидя на одном берегу реки, на другом написать сто имён Будды!» Учитель разочарованно перебивает: «И это ты считаешь просветлением?..» – «А что же можете вы, учитель?» – «Я могу спать, когда хочу спать, и пить, когда хочу пить».

VII

Склад мышления и высказывания у Игоря Валентиныча был весьма афористичен, благодаря чему многие из фраз комфортно разместились у меня в памяти. Первая, что заставило меня всерьёз обдумать житьё, – «мужчина до тридцати не отвечает за своё лицо. Но только до тридцати». Помню, как я с истовостью адепта ждал своих тридцати, а потом мучил зеркало, пытаясь добиться выражения лица ответственного мужчины. Смех, конечно. Но ведь получилось! Заодно я усвоил, что так называемое мужское воспитание суть не что иное, как безапелляционное навязывание весомо звучащих тезисов.

Игорь был интровертом, постоянно погружённым в собственные думы. Но когда сквозь эти грозовые тучи вдруг прорывался ослепительный луч удачной шутки – это был праздник! «Дима, вот скажи, почему мороженое вкусно и хорошая селёдка – вкусно, а вместе как-то не очень?» При этом он сообщал своему лицу то самое деланно-озабоченное выражение, так что не расхохотаться было невозможно.

Однажды – кажется, году в 93-м, – я встретил Чурдалёва на углу Большой Покровской и площади Горького… и обомлел. Передо мной стоял человек в плаще натуральной крокодиловой кожи в пол, в очках натурального черепашьего панциря («да вот, знакомая черепаха в гости забегала») и с выражением лица à la «жизнь удалась». Вылитый Жубер в исполнении Макса фон Сюдова. Которого Игорь, к слову, пережил на каких-то два месяца… Перехватив изумлённое выражение моего лица, он заметил: «Старик, не волнуйся. Ты молод – как подумаю, сколько ещё крокодилов тебе предстоит ободрать, так самого зависть берёт!»

Уже существовал магазин «У Пифа» в кинотеатре «Орлёнок», налажена поставка качественного секонд-хенда из Европы, а лучшие вещи Игорь не гнушался оставлять себе и за бесценок отдавать (а фактически раздаривать) друзьям. Так у меня появился оливковый пиджак с капюшоном («единственный в городе!») и розовые джинсы «банан».

В том же «Пифе» на витрине лежала пара каких-то совершенно сикамбрических шузов по цене в 38 тысяч, причём слово «тысяч» на ценнике было аккуратно зачёркнуто и исправлено на «попугаев». «А в попугаях-то я значительно дороже!» – веселился Игорь. Густой дух постмодернизма и пересмешничества не обошёл стороной даже последовательного традиционалиста и государственника, каковым Игорь по сути являлся.

Здесь следует сделать необходимое отступление. Да-да-да, Игорь, сын морского офицера, не был никаким либералом в классическом понимании этого термина. Он был патриотом – но патриотом умным и чутким, удерживающим в зоне внимания все факторы благосостояния страны. И едва ли не в первую голову считал таковым личную свободу её граждан. Именно этим объясняются его сдержанные восторги по поводу первых шагов раннего Путина. И ровно тем же самым – инвективы в адрес Путина позднего…

Он презирал не власть и не государство, а недоброкачественных людей во власти и прогнившую систему, туда их приводящую. Также и созданный им «Марафон» был вовсе не диссидентским кружком, как казалось некоторым, а попыткой выправить глубокую деформацию и дисбаланс, сложившиеся внутри литературного процесса – отечественного в целом и нижегородского в частности. Попыткой своими силами исправить то, что функционирует неэффективно. Во всяком случае, эта попытка завершилась формированием целого поколения нижегородской поэзии: Алексей Андреев, Андрей Баутин, Михаил Воловик, Виталий Гольнев, Игорь Грач, Марина Кулакова, Аркадий Сигал, Александр Чесноков, Евгений Эрастов…

Он любил повторять, что покушение с негодными средствами, помимо того, что не приводит к желаемой цели, ещё и выставляет в неприглядном свете покушающегося.

Он говорил: «Нет таких явлений и моментов, которые оправдывали бы отсутствие доброй иронии и усмешки».

Он говорил: «Деньги надо любить и уважать. Но любить их больше жизни, больше женщин – это безумие и патология».

Он говорил: «Я охотно делюсь славой, менее охотно деньгами и никогда – женщинами».

Он говорил: «Зачем поэт творит? Чтобы друзья уважали. Чтобы красивые девочки давали с пол-оборота…».

Он был лишён пафоса, высокопарности и лицемерия. Не боялся разрушить собственный имидж, поскольку имидж этот был абсолютно равен его сущности. Иной раз мне кажется, что он был по-настоящему, в полном смысле слова бесстрашен.

VIII

Я не раз предпринимал попытки «вставить Чурдалёва в книжку». Мне очень хотелось, в полном соответствии с канонами постмодерна, выразить своё притяжение-отталкивание, эмоцию уважения-полемики. Но поэтический ангел Игоря явно сопротивлялся замыслам – все экзерсисы на эту тему оставались незаконченными.

Сперва я задумал что-то вроде «Моей родословной», где, описывая своего известного в городе дядю, упоминал, что он ходил «с каким-то там лауреатским значком, // И, кажется, был с Чурдалёвым знаком, // И даже работал в культуре».

Второй попыткой стала пародия на «Ван Гога» Арсения Тарковского (наглецу хватало запала и на это). «Да пусть меня простит японский бог // За то, что я не стар и не убог… // За то, что, делом не считая слово, // Эпиграфов не брал из Чурдалёва…»

Но, как учит нас святоотеческое предание, над чем посмеёшься, тому и послужишь. В 1989-м я натурально взял из Чурдалёва, а точнее – из его стихотворения, посвящённого первому нижегородскому рок-фестивалю, – эпиграф: «Всё только начинается, а я // Уже сутул, одышлив и немолод…» Стихотворение – вместе с эпиграфом и именем его донора – было напечатано в «Юности», и на этом тема оммажа старшему товарищу была закрыта.

IX

В 1997 году Игорь пригласил меня на свою телестудию с оксюморонным названием «Горький-НН» – делать экологическую программу «Земля людей». Программа выходила дважды в неделю на телеканале «Диалог», а работа над ней стала бесценным опытом – для него, ведущего, сценариста и продюсера, и для меня – соведущего, корреспондента, оператора и даже немного видеоинженера. Игорь достойно платил. Когда очередной денежный транш задерживался – накрывал для сотрудников стол «на свои». Увидев, что я зимой хожу в джинсовой куртке, порылся в бездонных закромах и преподнёс мне замечательное коричневое пальто и красный шарф к нему, добавив «В нём ты выглядишь как «новый русский». Пальто действительно было настолько хорошим, что его прихватила сбежавшая от меня в 2002-м жена.

Но… «теряют больше иногда». Утрата кассет с этими программами – одна из самых досадных потерь в моей жизни. Сколько драгоценных перлов рассыпано в этих программах, сколько юмора и неповторимых интонаций, призванных оживить и расцветить не самую весёлую тему! «Вряд ли возможно признать нормальной ситуацию, когда целый город ходит, что называется, под себя». Или «ребятишки даже ловят в местной речке рыбу, которая, по чистосердечному признанию, отдаётся котам». Сколько бесед с уже ушедшими – ректорами Хохловым и Найденко, Аркадием Ровнером, академиком Ириной Блохиной, профессором Шаховым… Не теряю надежды, что кассеты эти где-то лежат и ждут меня. Может быть, даже и на том свете.

X

В 2011 году в городе Кургане мне предстояла хирургическая операция. Не самая сложная, не на открытом сердце, но под общим наркозом. Я нервничал, а нервозность – вполне себе творческое состояние. И я написал стихотворение. С момента написания предыдущего к тому времени прошло лет семь, поэтому я, с одной стороны, удивился и обрадовался, а с другой – вложил туда, помимо обуревавших эмоций, чёткий мессидж и, как мне кажется, зрелое осознание происходящего.

Стихотворение представляло собой монолог, обращённый к Игорю и посвящённый ему. Поставив точку и несколько раз перечитав, я понял, что готов и к операции, и к возможному неблагополучному исходу. В ночь перед намеченной датой – 7 сентября – я отправил «Арабику» на его варяжский e-mail ingerd. И лишь в 2020-м осознал, что это был день 25-летия знакомства. Наша традиционная рубрика «Немного мистики»…

Ответ позволю себе воспроизвести полностью.

«Привет, друг мой Дмитрий. Прости за некоторую задержку реакции.
За многие годы знакомства нашего не видел с твоей стороны иного к себе отношения, кроме тёплого, заинтересованного и уважительного. В свете этого отношения трактую и прелестный, пластичнейший стих, мне посвящённый (или адресуемый).
Какие бы мотивы ни микшировались в этих строчках, посвящение лестно, а дружеское внимание и память — того дороже.

Ты наделён даром балансировать между двумя мирами, не принадлежа ни одному из них. Взгляд из этого междумирия слегка холодит, но захватывает. Стихотворение бережно и с благодарностью сохраню.

Твой ИЧ».

Такого точного понимания и определения моей природы не давал более никто – ни мама с папой, ни любимые с любящими, ни психологи с психотерапевтами. Только видящий насквозь ИЧ.

XI

Меня всегда изумляли попытки привязать Чурдалёва к православию. Да, он был бесконечно образованный человек, способный часами рассуждать о вопросах христианской этики, морали, доктрины, залезая при этом отчасти и на территорию богословия – с неизменными ссылками на источники. Да, он считал себя человеком «иудео-христианской парадигмы», с явным уважением относился к носителям стойких убеждений и с горячим – к людям, за эти убеждения пострадавшим. Он был христианином – в той же степени, в которой христианами являлись Клайв Льюис, Гилберт Честертон или, скажем, Николай Бердяев. Но пытаться представить себе Игоря завсегдатаем очереди к причастию или апологетом духа соборности крайне сложно – во всяком случае, мне. Он был человеком огромного дара и при этом трезвого ума, здраво оценивал свои силы и фокусировался на том, чтобы сделать максимум для себя (памятуя о поэтической миссии), своей семьи и нескольких людей, которых он определял как близких. Хотя подобное поведение тоже можно представить себе как «стяжание духа мирна», по словам Серафима Саровского. И тем не менее…

В одном из интервью он, описывая свои убеждения, говорил мне так: «Я не являюсь каноническим, конфессионально верующим человеком. Но к канону я отношусь как к огромной исторической, я бы сказал – палеографической культурной ценности, как к истории человеческого сознания. И когда вульгарный атеист начинает пинать Писание, скажем, за неправдоподобность размеров ковчега, мне этот человек смешон и неприятен: он не уважает историю сознания, историю сказки, историю мифов, а для меня это и есть Бог. Я не нуждаюсь в конкретном дедушке, который выше меня. Скажем, Бог Ветхого Завета и Бог Нового Завета – для меня это два антагонистических существа. Но без Ветхого Завета немыслим Христос и неясен путь человечества, который привёл его к этому культурному и духовному взрыву, ставшему прозрением, который, в моём понимании, совершенно не нуждается ни в какой потусторонней сакральной окраске. Для меня это и есть Божественное чудо. Я не вижу ничего унижающего в том, что автор этого явления – человек. Творческий импульс для меня и есть Бог. Но несть пророка в Отечестве своём, и человек нуждается в определённой подпорке. Не «я придумал», а «именем Пославшего мя» действую. Удобнее и практичнее было вести себя так в определённый момент истории».

Христианином Игоря делала прежде всего безграничная вера в любовь – не только как инструмент взаимодействия людей с Богом и между собой, но и фундаментальный смысл творения и существования. «Трудно вставать по утрам, жить и работать. Трудно любить другого вместо того, чтобы ждать любви к себе. Нужно много лет и много сил потратить, чтобы понять: нет другого счастья. В Писании опять же сказано: «Боящийся несовершенен в любви». Страх – это плод маленькой Любви и маленькой Веры. Когда человек любит, он непобедим. Любит женщину, дело, мир, птичек, Бога, природу… новые ботинки. У него существуют трудности и неприятности, его можно замучить, растоптать, довести до безумия, уничтожить физически – но не победить».

В этом смысле Игорь очень точно совпадал с ещё одним важным человеком в моей жизни – Севой Новгородцевым, утверждавшим: «Я выхожу за рамки церкви, потому что меня интересует божественная философия, а не челобитье и чтение молитв».

XII

В силу особого отношения к датам я хорошо помню Игоревы юбилеи.

1992 – 40 лет. Только что рухнула страна, обнищали творческие союзы, ослабли их старые боевые члены. И тут же Чурдалёв, на которого эти члены ещё вчера подозрительно косились, стал для них светом в окошке. Выступив с планом спасения нижегородского СовПиса, Игорь немедленно обрёл в его стенах штаб-квартиру. И вот в эти священные стены была торжественно внесена многолитровая кастрюля с пуншем чурдалёвской работы. Именинник собственноручно, при помощи половника, разливал напиток по стаканам и оделял им соратников, как Христос апостолов. Был он в тёмно-синем костюме, светлой рубашке, шейном платке и вполне отчётливо символизировал гражданина О. Бендера, который ещё не добрался до Рио-де-Жанейро, но уже обосновался за огромным письменным столом конторы по заготовке рогов и копыт. По стечению обстоятельств в том же 92-м году «Марафон» закончился – и юбилей стал эффектным восклицательным знаком в конце истории. Так случилось, что для меня дух нового времени, нового свободного общества, дух того, что отдельные не заслуживающие поименования личности называют «лихими девяностыми», воплощён в нескольких картинках, и одна из них – шикарный улыбающийся Игорь в шейном платке и с половником вина в руках.

2002 – заслуженный полтинник. Золотой юбилей первый поэт земли нижегородской скромно праздновал на сцене Нижегородской же филармонии (и эта сцена, похоже, впервые за свою историю услышала слова «жестянка, падла, бля!», когда Игорь читал «Анашу»), а в кулуарах гостям совершенно бесплатно предлагалось нечто опять же пуншеобразное. Именинника поздравляли вице-губернатор области, менее официальные лица. Все атрибуты признания присутствовали, все comme il faut соблюдены. На память о том дне у меня осталась книга стихов «Нет времени», собственноручно смакетированная автором.

2012 – шестьдесят. Белый зал Нижегородской «ленинки». Много друзей, включая постаревших марафонцев. Много вина, тёплых слов, стихов, музыки. После официальной части мы впятером-вшестером гордо продефилировали по Большой Покровской – разве что без оркестра – и продолжили празднование привычным способом. Я пообещал на 75 подарить ему адрес – настоящий, красной кожи, с золотым тиснением – и ни секунды не сомневался, что мне удастся исполнить обещание. Через полгода я покинул Нижний, и наши встречи переместились в виртуальные пространства…

21 июля 2015-го я поздравлял Игоря из Ростова и внезапно услышал, что он попал в больницу с панкреонекрозом, что выкарабкался и жив. Я похолодел: даже моих скромных медицинских знаний (хотя, чего греха таить, с возрастом объём этих знаний значительно разрастается) хватило, чтобы понять, что это и чем пахнет. Я пожелал Игорю всего возможного здоровья, положил телефон, и только присутствие жены удержало меня от эмоционального срыва.

7 сентября 2016 года я находился в Ярославле, и вдруг меня торкнуло: прошло ровно тридцать лет с момента нашего знакомства. Я счёл это достаточным поводом, чтобы броситься звонить, но трубку никто не взял.

Последние пять лет жизни Игоря – безусловный памятник его воле, а также мужеству и преданности его супруги Аллы Владимировны Калмановской.

XIII

Так уж получилось, что мы были знакомы полжизни. Его жизни. И две трети моей.

Чему я научился у Чурдалёва?

Говорить что думаю и думать, что говорю.

Резким, холодным, порой злым интонациям. Умению отталкивать от себя всё то, что может угрожать целостности собственного мира.

Безжалостности к себе и другим, способности (когда это уместно) оценивать происходящее по гамбургскому счёту.

Пониманию, что собственное мнение имеет ценность и вес даже тогда, когда идёт в полный разрез с мнением «господствующим» или «общепринятым».

Бесстрашию при его высказывании.

Отчётливой убеждённости, что мало кому персонально мы в этом мире нужны, а нашу нужность миру в целом необходимо постоянно подтверждать и доказывать.

Умению при этом помнить, что мы не червонцы и нравиться всем не можем, да и не должны.

Умению строить фразы, говорить длиннющими сложноподчинёнными предложениями со специфическими ритмическими акцентами и богатой синонимикой.

Умению быть равным себе и не заигрывать с теми, кто не равен.

Идти своим путём, не боясь непонимания и даже гнева со стороны ближних и дальних, жить своей жизнью – непохожей на другие, порою неприятной другим, помнить свою природу и свой интерес, отчётливо понимать, что нету у нас большего долга, чем долг перед самими собой и Создавшим нас. «Всем остальным я давно простил», — как шутил Игорь.


3 комментария: Маленький трактат о любви

  • Сергей Погодаев говорит:

    Очерк-поступок, делающий ученику, написавшему об учителе, честь (в смысле, молодец, автор, что взял и написал)! Прочитал с подачи Светланы Холодовой — спасибо и ей!

  • Александр Гронский говорит:

    Игорь Чурдалев был интеллектуалом, литератором и осколком другой эпохи. К счастью, он прожил довольно длинную жизнь. Его чертовски не хватает. Спасибо за достойный рассказ.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.