Карусель

*

…Лёшка Шапиро был шустрым пронырливым парнем из той самой, позже разъяснённой мною породы, представители которой могут с интересом обсуждать с тобой свежепрочитанную книгу, а через полчаса по приказу пахана не задумываясь шмальнут тебе в спину. Шапиро был маленьким, худым, похожим больше на цыгана. Почему-то вспоминается он мне с забинтованной головой, хотя подобного масштаба неприятности не приставали к нему надолго. Ещё помнится, что познакомил нас его однодворец и мой одноклассник Димка Малеханов, из воспоминаний о котором, в свою очередь, под черепной коробкой осталось лишь, как мы дрочили напару у меня дома.

Именно Лёшка, прогульщик, табаки местного разлива, человек, приспособленный к социализации по школьному типу ещё в меньшей степени, чем я, и подговорил меня отправиться в парк имени Свердлова крутиться на пустующей карусели. Была ранняя осень, тепло и солнечно, а карусель от общедоступного пространства была отделена лишь символическим забором и никем не охранялась. Не был прикрыт и рубильник, однако кайф был не в том, чтобы повиснуть на креплениях от сидений и болтаться аки в проруби, а в том, чтобы своими силами раскрутить гигантское кольцо, распрямиться и провиснуть там, где кончался помост, а затем вновь сгруппироваться и вовремя поджать ноги.

Карусель стала моим ежедневным времяпрепровождением — не всегда вместо уроков, чаще после сентябрьского учебного дня. Однажды я застал там, помимо Шапиро, новое лицо. Молодой человек явно был парой лет старше меня и, соответственно, тремя-четырьмя поглавнее Лёшки. Был он в хорошо подогнанной школьной форме, где, правда, требуемую рубашку замещала водолазка, и с осмысленно носимым комсомольским значком на лацкане. Пожалуй, впервые в жизни я видел близко человека арийской внешности: светлые до бесцветия волосы, blaue, как льстят себе немцы, а по нашему — бесцветно-водянистые глаза, спокойно-уравновешенный темперамент, немногословность и встроенное на уровне БИОСа безоговорочное лидерство. После первой встречи внимание мое было захвачено ритмом существования и коммуникации моего нового знакомца. Через пару дней я был буквально заворожён и на карусель начал ходить с внятно-формулируемой целью — продолжить знакомство с этим умным, волевым и красивым человеком.

Его звали Дмитрий. Тёзкам, как правило, подсознательно доверяешь чуть больше остальных, проецируя поведенческие мотивы визави на себя и наоборот. Невзирая на свои 15, он точно был Дмитрий, а не Дима. Именно к людям такого комплекса свойств меня тянуло тогда и — что греха таить — тянет и поныне. Я мистически ощущал, что именно через общение с Дмитрием в жизнь мою войдут те «редкие и серьёзные дела», по которым я тосковал всю свою бестолковую юность.

Дела не заставили себя ждать.

В один из дней я сорвался с кронштейна сиденья и едва не угодил под несущуюся на меня корзинку раскрученной карусели. Это сейчас я понимаю, что при сильных людях можно умирать, а падать нельзя. И дано понять мне это было именно в тот день.

Остановив карусель, Дмитрий подозвал меня к себе и без лишних объяснений ритуально дал в челюсть. Затем пригласил Шапиру и медленно произнёс, указывая на меня: «Хочешь дать ему пизды? Дай!»

Удары по морде хороши двумя вещами: во-первых, если непрофессионал бьёт рукой, а не кастетом или, скажем, карданом от «Тойоты», серьёзных повреждений нанести практически нельзя. Кровь, синяки, даже кратковременные отключки — есть всё, кроме крупного ущерба. И второе — если ты вошёл в ступор, что-то перестал понимать или ощущать — первый, максимум второй удар по еблищу очень быстро выводит тебя на верхний уровень осознания. Подозреваю, что в том числе и об этом написан знаменитый роман Паланика.

При этом удивление такого масштаба, как выяснилось, имеет многослойную, усложнённую фактуру. Уже перестав удивляться тому, что Дмитрий решил проявиться ко мне именно таким образом, я никак не мог отнестись серьёзно к попыткам Шапиро ударить меня поточнее и эффективнее. Это было выше последних канонов социалистического реализма. И тут я допустил ошибку. Не отследив смещения реальности, её ценностных иерархий и каузальных парадигм, я начал обращаться к избивающим меня людям как к гуру, которые способны удовлетворить мой взыскующий ментально-вербальный план. «Что происходит, ребята? Вы что? Чего вы хотите? Не можете сказать словами?..»

С тех пор я знаю, как жалок человек by design и особенно — в конкретных ситуациях. Именно с тех пор я тщусь не позволять быть жалким себе и в своём присутствии — другим.

Закончив восьмой, я безжалостно — невзирая на просьбы учителей и завуча — покинул школу и ушёл в кулинарный техникум. «Перемена места — перемена счастья», как учил Шолом-Алейхем; на новое место я пришёл совершенно другим — улыбчивым, самоуверенным, бесстрашным и втайне ненавидящим мир человеком. Навсегда разлюбившим комсомольские значки. Равно как и выходцев из этой касты.

* *

Встреча двадцать пять лет спустя — это блюдо для истинного гурмана. В отличие от мести, оно подаётся не просто холодным, а полураспавшимся. Но сначала придётся рассказать о беспутной Ольге.

Беспутная Ольга эпизодически сопровождала мою хипповско-панковскую юность. Это была та самая женщина-дилемма, которая рано или поздно (лучше рано, разумеется) посещает жизнь каждого мужчины. В двадцать лет она носила джинсовый батник, расстёгнутый до четвёртой пуговицы, но на мои предложения сексуального характера реагировала непониманием. Это усложняло наши отношения, параллельно растягивая их во времени.

Мы виделись раз в шесть-десять лет. В одну из таких встреч, в 1997-м, беспутная пригласила меня в гости, спровоцировала кофе и шестичасовую беседу, на ночь не оставила, а параллельно успела рассказать, что выходит замуж и уезжает в Москву. Поскольку замужние женщины почти автоматически выбывают из моего секс-виш-листа (потому что мне за это хорошо начистили харю в 1986 году — да! да! Но это уже совсем другая история), я с лёгкостью допёрся пешком с улицы 40 лет Октября до Покровки. Спасибо попутному ветру.

Ольга не была бы беспутной, если бы осенью того же года не стала приезжать в Нижний, вызванивать меня, приглашать меня, гулять меня, фотоснимать меня на крыше девятиэтажки, предварительно накурив отборным каннабисом, приглашать к себе в Москву и соблазнять самыми подходящими для этого словами. Приезжая в Москву, я, пытаясь соблюсти незамутнённость взора, наблюдал, как она, представляя меня своему мужу, зачитывала примерно следующий промотекст: «Это вот Дмитрий из Нижнего — нам надо пообщаться — давай ключи — оставь нас суток на трое — нет-нет, лучше не звони — а вот кстати, довези-ка нас — нет-нет, ну ты же знаешь, мне это нужно — и не смей обижаться! — ты понял меня? — не смей!»

Подозреваю, что никто не удивился, когда через три года подобного бытия муж предельно деликатно попросил беспутную Ольгу из первопрестольной. Я помогал ей вывезти нехитрый скарб, процентов на девяносто состоящий из книг и фотоальбомов.

В течение последующих шести лет я вяло отбивался от воспоминаний, связанных с Ольгой. Благо это было нетрудно, и она сама мне сильно помогла, отказав в 2002 году, бездомному и безработному, в возможности принять душ в её ванной. Верный обету не быть жалким, я сходил в общественную баню и мысленно послал беспутную по тому же адресу.

Впрочем, был и ещё один эпизод, уже в году текущем, о котором вряд ли бы имело смысл рассказывать, если бы не моя твёрдая убеждённость, что теперь уже всё. Выпив крепко с другом, я завалился (за рулём!) к Ольге и, делая вид, что подоплёка моего визита носит откровенно чувственный характер, высказал ей всё, что думаю о ней и её способах метаболизма и самореализации. Видимо, явиться к женщине и ледяным тоном рассказывать, как ты её хотел когда-то давно — стоящее оскорбление, поскольку в итоге она набрала телефон мальчика по вызову и попросила меня очистить помещение.

Не прошло и трёх месяцев после сеанса, как беспутная позвонила и безо всяких яких попросила при первой возможности посетить ея приют убогаго чухонца, ибо «мне очень нужна твоя помощь». Ей всегда была нужна моя помощь — и когда не писалась дипломная работа на психфаке, и когда одолевали дурные мысли в чужом городе, и когда не на чем, а главное — не на что было везти пожитки на малую историческую родину. Ей не нужна была моя помощь лишь в одном случае — когда речь шла об удовлетворении похоти. Ибо похоть её была не сексуальна, а социальна. Ибо беспутная Ольга оказалась преддверием того типа женщин, что заполняет в последние годы не только моё частное пространство. Аминь. Не будем об этом.

* * *

Я приехал к Ольге и сначала увидел там отвратительно-притягательного молодого человека (беспутная была в своём репертуаре), а лишь затем выслушал произошедшую с нею историю.

Молодым человеком оказался Дмитрий — я опознал его где-то на семнадцатой минуте нашего общения, — а история оказалась банальна: у Ольги умер отец, имевший за полгода до того несчастье заключить брак с иммигранткой из ближнего, но не очень престижного зарубежья. В итоге Олю перестали пускать на порог, не отдали фамильные альбомы, а резолютивная часть её обращения к удвоенному коллективному Дмитрию являла собой фантастическую смесь между грамотной юрподдержкой и экстренным формированием зондеркоманды для смертоубивства всех, в оной квартире проживающих.

Мы говорили с одного голоса — как старые друзья: когда один начинает реплику, а другой её заканчивает. Речь шла о гражданском праве, к коему я не равнодушен со своего первого суда, выигранного в 18 лет, а Дмитрий — в силу профессии. Он оказался офицером милиции, судя по набитым рукам и много видевшей физиономии — оперуполномоченным. А судя по тому, что не так давно три месяца отгремел в СИЗО — опером талантливым, по крайней мере — в плане донесения до подследственного собственной доктрины мироустройства.

Он меня не узнал.